Рванув рубаху на груди,

дрожащим грохотом разлёта

уходят в небо самолёты,

пытаясь утро разбудить.

Их изначально путь высок,

их синева слепяще манит,

они таранят небо лбами,

форсажный ощутив рывок.

Смотрите, вот один вблизи,

в единоборстве с небосводом

он геометрией обводов

рвёт неподатливую синь,

он ввысь идёт, на потолок,

туда, где хрустко ломки судьбы,

он жадно впитывает грудью

летящий бешено поток.

Скользнёт в бездонье голубом

пушистый след полоской быстрой,

и ахнет вдруг над головой,

отдавшись в грудь, сверхзвука выстрел.

Всё твёрже мышцы бустеров,

всё реже холод стратосферы,

но звонок ход расходомера

среди приборных голосов.

Так что же, замедлять полёт,

вещая всем красиво-лживый

экономичного режима

трусливо-ханжеский расчёт?

Нет, к чёрту! Жить, — так на бегу!

Ведь крылья держатся за воздух,

и, значит, он поступит просто,

продолжив жёсткую игру.

И твёрдо веря в выбор свой,

и делом обрывая споры,

меж сопок, от бессилья чёрных,

он поиграет с высотой.

На выдохе последний гул

он вздыбит вдруг концертом сольным,

лихой расчётливостью полня

каскад раскатистых фигур,

и, довершая свой полёт

и дожигая сердца пламя,

над запрокинутыми лбами

крутой заложит разворот.

И вниз, по выемке распадка,

скользнёт к началу полосы,

печальным свистом огласив

свою усталую посадку.

Он припадёт к земле щекой,

он сложит крылья за спиною,

и двигатель, не знавший сбоев,

вдруг захлебнётся тишиной.

Всё кончено, финал известен, —

всё там же горизонт, вдали,

и повлекут его вдоль плит

в ворота, дышащие бездной.

Мелькнула пламенным угаром

похожая на жизнь игра.

Он спит под саваном чехла

во мраке мёрзлого ангара.