Когда начинаешь часто бывать в странах, которые еще недавно привычно было считать восточно-, а сейчас нужно называть центрально-европейскими, и видишь не только столицы, но и небольшие города, не так чтобы сильно отличающиеся от белорусских или российских, молдавских или украинских, невольно задаешься вопросом о том, что в наибольшей степени разделило в последние четверть века эти части «мировой социалистической системы» и какой окажется их судьба в отношении к Европе, которой они, несомненно, принадлежат исторически, экономически, культурно и ментально.

Во второй половине 1980-х годов — и это сегодня часто повторяют где с восторгом, а где с сожалением — подушевой региональный продукт Украинской ССР был немного выше польского, а степень демократизации в Москве давала фору происходившему в Берлине, не говоря уж про Бухарест.

Однако сейчас уровень жизни в независимой Украине отстает от польских или чешских показателей более чем втрое.

Цена на землю от Венгрии до Эстонии превышает украинскую или молдавскую в пять-семь раз, а фондовых рынков, которые в той же Польше или Чехии выросли за последние двадцать лет в шесть-восемь раз, в западной части постсоветского пространства не существует как таковых.

В то же время и политическое устройство центрально- и восточно-европейских стран различается все больше по мере того, как первые подстраиваются под практики Европейского Союза, а вторые становятся либо классическими автократиями, либо олигархическими республиками.

Очень часто процесс реформирования как бывших советских сателлитов, так и республик, когда-то находившихся в составе СССР, рассматривается в рамках единой «посткоммунистической трансформации», и хотя для такого подхода есть определенные основания, тем не менее он кажется мне основной причиной того, почему расходящиеся пути Центральной и Восточной Европы до наших дней не были адекватно осмыслены как экспертами, работающими в этой парадигме, как и политиками, твердящими о приверженности постсоветских обществ «европейским ценностям».

На мой взгляд, никакого внутреннего единства в рамках советского блока никогда не существовало.

И причина того, что сегодня бывшая линия советской границы (на западе — в версии 1989 года, а на северо-западе — в версии 1939-го) видна на экономической и социальной карте мира куда сильнее, чем полвека назад, и заключена вовсе не в том, что в центрально-европейских странах социалистические порядки существовали «всего» сорок лет, а в России и советских республиках — более семидесяти. В куда большей мере расходящиеся пути бывших «братских государств» определяются как предшествующими столетиями их истории, так и внутренним отношением к коммунистическому эксперименту.

Современная «Центральная Европа» сотни лет была, прежде всего, Европой, как и ныне независимые страны Балтии. Эти территории входили в состав крупных европейских империй (как территории от Венгрии до Словакии или от Эстонии до Латвии), а подчас выступали и их центрами (как Литва или Польша). Королевская власть в них была во многом ограниченной, а подчас монарх, как в Речи Посполитой, занимал чуть ли не выборный пост.

В той или иной мере везде на этих территориях присутствовали элементы развитой правовой системы; существовали «вольные города», по степени своего богатства негоцианты часто соперничали с аристократами.

Наконец, нигде в этой части континента не было того масштабного влияния сросшейся с государством церкви, какое проявлялось в России (православная Литва приняла католичество еще в конце XIV века).

Все эти обстоятельства обусловили три фундаментальных момента.

Во-первых, данные страны и территории считались европейскими как самими их народами, так и остальной Европой.

Во-вторых, идея разделения властей и социальных сфер (я не имею в виду юридическое разделение властей, а скорее сам факт наличия системы сдержек и балансов), а также принцип соблюдения законов и признания частной собственности были настолько глубоко укоренены в социальных практиках, что их нельзя было «выжечь» ни за сорок, ни за семьдесят лет.

В-третьих, если эти территории и оказывались в зависимости от соседних империй, то, как правило, от тех, которые разделяли подобные же принципы и уж никак не отставали в социальном и политическом развитии от временно покоряемых ими территорий.

Напротив, Русь (Российская империя, СССР) представляла собой совершенно иной социальный конструкт, сложившийся на основе единения власти и церкви/идеологии. Конструкт, предполагавший власть, организованную вокруг фигуры «прирожденного государя»; ценивший территории больше населения; по большому счету никогда не пытавшийся решить те или иные задачи с позиций поиска наиболее эффективных/экономных путей и т.д.

Эти особенности России, безусловно, помогли ей стать великой континентальной державой — и не нужно рассуждать о том, могло ли развитие пойти по иному пути, история сослагательного наклонения не знает. Проблема, однако, заключалась не в том, удачно ли эта модель использовалась для расширения империи — она состояла в том, в каком именно направлении империя собиралась расширяться. Пока границы раздвигались на восток, вплоть до Аляски, или на юг, в сторону Гиндукуша, особых проблем не возникало.

Однако «испытания Европой» российская (а не только советская) модель не прошла — собственно, это можно было заметить уже на примере Польши XIX века.

В результате к 1991 году бывший «социалистический лагерь» представлял собой две совершенно различные группы стран. В одну входили те, что на протяжении нескольких десятилетий, по сути, были слишком антикоммунистическими, чтобы стать посткоммунистическими. Избавление от прежнего советского наследия было для них принципиальным по двум причинам: с одной стороны, оно открывало им путь к традициям и устоям, которые определяли их историческую и социальную идентичность; а, с другой стороны, это был процесс деоккупации, так как социалистические порядки были неестественными для данных обществ не только потому, что они шли вразрез с их историей, но и потому, что они были принесены на советских штыках и насаждались из Москвы — по сути, из-за пределов воображаемой Европы.

Поворот этих стран обратно был стремительным — в особенности потому, что они могли интегрироваться в Европейский Союз, власти которого заведомо исходили из наличия у этих стран естественного права вернуться в ту Европу, из которой они были искусственно изъяты.

В другую группу государств входили Россия и бывшие советские республики от Белоруссии до Молдавии — государства, которые столетиями принадлежали к империи, насаждавшей свои порядки в части Европы и никогда не управлявшейся на основе европейских политических традиций. Восстановление в этих посткоммунистических странах ряда элементов прежних традиций — от авторитаризма и коррупции до восхищения советским/имперским прошлым — совершенно неудивительно: в их истории, как бы глубоко мы ни «копнули», не было ничего, отличного от авторитаризма и имперскости. Более того, возмущение своих западных сателлитов только добавляло постсоветским странам консерватизма, так как рассматривалось как действия неблагодарных выскочек по отношению к стране, так много сделавшей для их освобождения/безопасности/экономического развития (нужное подчеркнуть).

Соответственно, и расширение Европейского Союза дополняло картину нового «цивилизационного раскола».

Однако сейчас меня больше всего интересует не судьба России, а возможные исторические пути осколков советской и российской империй в Европе. Первые, по сути, определились: все присоединившиеся к советской системе после 1939 года — уже члены ЕС. Но со вторыми все оказалось необычайно сложно — хотя это, наверное, можно было предположить.

Сегодня оказывается, что никакие героические майданы, расстрелянные «небесные сотни» и заверения о том, что «Украина не Россия», не слишком приближают страну, в которой идеи Европейского Союза, наверное, даже более популярны, чем во многих странах-членах, к Европе. И причина, на мой взгляд, очевидна.

Умиляясь борьбе достойных украинцев за возможность идти в сторону Запада, Европа в то же время не признает Украину своей исторической частью.

Это не означает, что Украина (и Белоруссия, и Грузия) никогда не войдут в ЕС. Проблема заключается в том, что этим странам — в отличие от Литвы или Румынии — не удастся доказать наличие у них «права на возвращение». Они похожи не на тех, кто когда-то был незаконно лишен гражданства и перед кем после исправления ошибки широко раскрыли двери, а на тех, что приехали пусть и в близкую им по духу, но чужую страну.

Поэтому главной задачей становится обоснование не ценностей, которые объединяют постсоветский мир с Европой, а причин, по которым Европе было бы выгодно расшириться дальше на Восток. А вот с рациональным объяснением чего бы то ни было на территориях, ранее входивших в состав Руси/России, всегда дело обстояло очень плохо. Если говорить откровенно, то просто никак.

Проблема «постсоветскости» и «антисоветскости», «постимперскости» и «антиимперскости» — это то, что на многие десятилетия разделило Европу по той линии, по которой с небольшими изменениями несколько сот лет проходила российская/советская граница.

С разных сторон этой границы — миры разной степени рациональности, разной истории, разного отношения между человеком и властью, разного понимания права.

Выход из советского/имперского прошлого в «антисоветском» и «антиимперском» мире по сути своей коллективен — и он уже реализован в его интеграции в Европу.

Выход из советского/имперского прошлого в «постсоветском» и «постимперском» мире исключительно индивидуален — и он растянется на десятилетия, воплощаясь в том, что все большее число людей будет покидать свои страны и самостоятельно делать тот европейский выбор, который так и не сделают в обозримой перспективе их правительства. По причине как желания управлять своими «вотчинами», так и неспособности убедить европейцев в том, что тем нужны не их граждане, а их территории.

Россия как квинтэссенция прежней «неевропейской» империи находится потому в начале очень непростого времени — времени, когда ей либо придется невиданным образом измениться либо смириться с потерей как бывших владений, так и многих бывших граждан. Потому что еще очень и очень нескоро она сможет прийти к тому уровню развития человеческого капитала и к тем границам, с которым и внутри которых ее население сможет счесть политические порядки и общественные отношения, приятные ее властям, естественными и нормальными для себя.

Эти границы и станут границами Европы, а их установление закончит процесс долгой и болезненной сепарации «пост-» и «анти-»…