Россиянин Валерий Борчин покинул больницу после потери сознания на олимпийской дистанции 20 км по спортивной ходьбе.

Как сообщили в сборной России по легкой атлетике, после проведения лечения Валерий пришел в себя и смог поесть. По предварительным данным,причиной недомогания стало кислородное голодание.

По словам источника, сейчас спортсмен чувствует себя хорошо и возвращается в олимпийскую деревню

Сенсационно для российской сборной завершилась первая из трех дистанций олимпийского турнира по спортивной ходьбе в Лондоне. На мужской «двадцатке» три наших ходока Валерий Борчин, Владимир Канайкин и Андрей Кривов остались вне пьедестала.

Олимпийский чемпион 2008 года, действующий чемпион мира Валерий Борчин не закончил дистанцию, упав из-за плохого самочувствия на придорожный рекламный щит примерно за один километр до финиша. Владимир Канайкин также до финиша не дошел, поскольку, получив три предупреждения за неправильный стиль ходьбы, был дисквалифицирован. А третий наш участник Андрей Кривов, хотя и финишировал, но только лишь на 37-м месте.

В умилении сердечном
Прославляя истукан,
Люди разных каст и стран
Пляшут в круге бесконечном
Окружая пьедестал,
Окружая пьедестал!
Люди гибнут за металл,
Люди гибнут за металл!

Сегодня подборка грамзаписей для концерта была сделана из популярных оперных арий, и притом весьма неплохо. Бывший протодьякон Михайлов пропел свой коронный номер — арию Сусанина «Ты взойди, моя заря»; прозвучало меццо-сопрано Обуховой, спевшей арию Марфы из «Хованщины». Затем мягкий, торжественно-слащавый баритон запел эпиталаму из «Нерона». Пел он хорошо, и хвала богу супружеской любви и семейного очага красиво звучала на лютом холоде, отражаясь от невидимого сейчас склона угрюмой сопки, почти вплотную подступившей к лагерному ограждению.

Нечего и говорить, что голодные и до костей промерзшие люди перед воротами этой музыки не слушали. Да и мало кто был здесь приучен к опере, при всей ее популярности. Массовое зимнее вымирание зеков в нашем лагере шло уже полным ходом, а начиналось оно всегда с самых интеллигентных и образованных заключенных. И только один молодой арестант прислушивался очень внимательно. Он производил впечатление куда более подтянутого и аккуратного человека, чем большинство его товарищей. Кроме самодельного воротника его лицо защищало еще обмотанное вокруг рта и носа «кашне» — полоса байки, оторванная от старого лагерного одеяла. На самых красивых нотах хвалы Гименею парень в кашне непроизвольно водил в воздухе руками и слегка поворачивался всем корпусом. Странное впечатление производил этот с ног до головы заледеневший любитель музыки на своих соседей по ряду.

— И охота тебе, Локшин, слушать эту тягомотину! — сказал ему один из них, тоже молодой заключенный, покрепче остальных. Локшин сделал умоляющий жест: не мешай…

С последними звуками эпиталамы пожилой заключенный, замерший с краю одного из рядов в странной на таком морозе неподвижности, покачнулся, сделал слабую попытку ухватиться за плечо стоящего впереди и упал на утоптанный снег. Его пытались поставить на ноги, но он только елозил по снегу своими деревянными подметками, невнятно мыча, и тяжело свисал с рук поддерживающих его людей.

— Переохлаждение! — уверенно поставил диагноз кто-то из окружающих. — Уже третий сегодня…

Теряющего сознание заключенного положили на снег. Он продолжал негромко мычать, стараясь, видимо, произнести какое-то слово, слабо сучил ногами и руками в драных рукавицах — не то скреб, не то поглаживал плотный снег. Глаза старика были полуоткрыты, и в них светился тоскливый страх. Тот, кто минуту назад определил переохлаждение, сделал и прогноз:

— Хана пахану… Освободился, видать, досрочно…

Категоричность приговора имела под собой достаточные основания. Пораженные «температурным шоком» редко выживали, хотя большинство из них агонизировало по нескольку дней.

Теперь у нас появилось право напомнить вохровцам на вахте, что мы ожидаем благоволения. Кто-то постучал им в дверь:

— У нас тут один дуба режет!

На крыльце показался ефрейтор в расстегнутой телогрейке и заломленной на затылок кроличьей шапке — вот как надо противостоять здешним холодам! Вразвалку, засунув руки в карманы, он подошел к лежавшему на снегу старику и зачем-то потрогал его ногой. Потом сделал знак своему помощнику открывать ворота и, подумав, приказал:

— Волоки его в санчасть!

Четыре человека с трудом подняли старика и на подкашивающихся ногах потащили к воротам. Вместе они составят ту пятерку, которая вне очереди будет пропущена в вожделенную зону.

— Первая! — отметил дежурный и тут же скомандовал: — Вторая…

Тянуть резину с приемкой заключенных и дальше он уже не собирался, так как явно переоценил свои возможности наплевательски относиться к сегодняшнему морозу. Во второй пятерке какой-то из зеков поскользнулся на своих деревяшках и упал перед самыми воротами. Остальные четверо прошли в зону, а он все никак не мог подняться, опять скользил и опять падал. Следующая пятерка — шары у них повылезали, что ли? — обошла барахтавшегося в снегу человека и заслонила его от приемщика. Пришлось кулаками проделать в ней брешь, а отставшему пинком в зад помочь пересечь линию ворот.

— Шестая… Седьмая…

Дальше, как обычно, дело со счетом пятерок пошло хуже. В одной из них двое под руки несли третьего. Он еще не потерял сознания, как тот, которого отнесли в санчасть, но был, видимо, близок к подобному состоянию. Эта троица доходяг «потеряла разгон» и замешкалась, как раз когда мороз, словно волк зубами, впился в правое ухо дежурного. Левой рукой ефрейтор слегка двинул по загривку ближайшего к нему доходягу. Упали, однако, все трое. И даже не пытаясь снова встать на ноги, на локтях и коленях ползли в зону.

— Эх, мать вашу… — досадливо поморщился ефрейтор, закрывая ладонями уже оба уха.

Из репродуктора в это время насмешливый бас Мефистофеля пел свою знаменитую арию про золотого тельца. «Люди гибнут за металл!» — провозглашал он торжествующе, пока обессиленные дистрофики валились на землю, словно неустойчиво поставленные кегли. «Гибнут, гибнут, гибнут, гибнут...» — подхватывал этот возглас хор, которому визгливо вторили скрипки и флейты. «Сатана там правит бал!» И снова хохотал дьявольский хор: «Правит, правит, правит, правит...»

— Никак, это про нашу Колыму? — изумился тот, что назвал тягомотиной рубинштейновскую эпиталаму. — А ты, Локшин, мог бы эту песню спеть, а?

Локшин нетерпеливо отмахнулся, он опять слушал.

— Чего спрашиваешь? — сказал кто-то из того же ряда. — Не слышишь, что ли, это не для его голоса...

честь родины