Идея глубоко архаичная. Но как без нее обойтись, если такой долгой стагнации Россия не видела со времен той самой отмены крепостного права? Если исключить, конечно, мировые войны и революционные переходы от капитализма к социализму и обратно.

Добавим к этому плавное, но устойчивое снижение реальных заработков и реального производства в рыночном секторе, ресурсы которого перекачиваются в казенные монополии, которые в отличие от сталинской эпохи никаких чудес развития не демонстрируют. Наоборот, все глубже увязают в долгах и нерентабельных проектах.

Разглагольствования о триумфах сталинской модернизации всегда абстрактны и другими быть не могут. Ведь любое реальное сопоставление с нынешним госсектором прозвучит для него как приговор.

Теперь о человеческом капитале, развитие которого считается обязательным элементом любой успешной модернизации. В бюджетные планы на предстоящие годы записано уменьшение трат на образование, медицину и сокращение буквально всех прочих инвестиций в этот капитал.

А на практике деградация гуманитарной сферы уверенно идет уже сейчас. В первом полугодии 2014-го расходы всех уровней и всех бюджетов на «социально-культурные мероприятия» (включая образование, здравоохранение, культуру и многое прочее) составили в текущих ценах 6,598 трлн руб. против 6,530 трлн руб. в первом полугодии 2013-го. С поправкой на инфляцию они уменьшились примерно на 7%.

А вот в 1930-х, когда было решено перейти в городах к всеобщему семилетнему обучению, за несколько лет построили столько же городских школ, сколько было в наличии до этого.

Такова разница между модернизацией, хотя бы и сталинской, и архаизацией десятых годов XXI века.

Что касается массированного вторжения в частную жизнь, попыток контролировать быт, управлять контактами в интернете, внедрять общеобязательную набожность, то об этом можно и не говорить. Все слишком ясно.

Но что сказать о равенстве прав и возможностей российских граждан? Именно по состоянию этих прав общество современного типа проще всего отличить от архаичного.

В позднем Риме граждан разделяли на honestiores (почтенные) – чиновников и силовиков, которым были открыты карьеры, а пытали их только по веским поводам, – и на humiliores (смиренные) – всех прочих, которым было гарантировано безупречно строгое обращение в сочетании с очень скромными карьерными шансами.

Это разграничение выглядит буквально идиллией по сравнению с тем, что царит у нас.

Наши «почтенные», пополняемые младшими членами своих семей, спаялись в замкнутую касту и имеют монопольный доступ к таким возможностям и таким ресурсам, о которых «смиренные» знают только из фольклора. Полтора десятка лет назад ради возвращения контроля над кавказскими автономиями там было воссоздано господство феодальных кланов. Тамошний опыт оказался заразительным. Сегодня эти порядки насаждены по всей стране.

Наступление архаики идет широким фронтом. Модернизация, успех которой еще недавно казался необратимым, сохраняет позиции лишь на отдельно взятых участках.

Россия прошла через много жесточайших переворотов, и еще живы люди, которые помнят последние из них. Но вот экспериментов такого интеллектуального замаха страна не видела уже века.

Никакой император, будь он Николаем Первым или Александром Третьим, не стремился отбросить свою державу так далеко назад. И никакой генсек, хотя бы и Сталин, не отказывался от самой идеи прогресса.

Оптимисты говорят, что все это поверхностно. Что нелепый архаичный наряд натянут на довольно современное общество, которое сбросит его в исторически короткий срок. Правы они или нет, но крики людей с острейшим чувством старого заглушают сейчас все остальные голоса.

Российская демодернизация уже застолбила себе особое место в истории XXI века.

Суд скорый, правый и равный для всех
Судебная реформа Александра II: уроки для правового развития России

…

<резюмирующая часть статьи>

…

Сегодняшние историки и правоведы, рассматривая ту российскую эпоху, нередко склонны оценивать реформы Александра II в духе каких-либо теорий исторических циклов. Якобы реформы всегда сменяются контрреформами по причине экономической цикличности, как знаменитые хозяйственные «волны Кондратьева», или по причине «усталости от перемен», как у американского историка Артура Шлезингера-младшего, или из-за «смены поколений», как у Ортега-и-Гассета и других теоретиков.

А наш бывший соотечественник, а ныне американский профессор Александр Янов договорился до того, что Россия обречена на контрреформистские откаты по той причине, что она много веков назад приняла решение отказаться от «правильного» западного христианства в пользу «неправильного» православия. И потому, мол, православный народ, подчиняющийся догмам всевластной церкви, никогда не одолеет барьер правовой цивилизованности.

Мне уже не раз приходилось высказывать простой тезис: если реформы не удались, провалились, привели к неожиданным негативным последствиям, виноват не народ, а реформаторы. Никогда в истории никакому реформатору не был предложен для успеха реформ другой, более подходящий народ. И мы, отдавая дань уважения великой работе реформаторов, не имеем права уклониться от попытки понять их ошибки.

О том, что значительная часть реформ «царя-освободителя» действительно была неуспешна, спорить не приходится. И, значит, вопрос, почему это было так, по-прежнему требует ответа.

Наиболее провальной, по общему мнению специалистов, стала крестьянская реформа. Прежде всего она была очевидно половинчатой: формально даровала свободу, но не создала условия для того, чтобы крестьяне смогли этой свободой реально воспользоваться; освободила крестьян от власти помещиков, но усилила зависимость от общины (ведь земля не принадлежала крестьянину на правах собственности, ею распоряжалась община); дала личную свободу, но обесценила ее жесткой экономической зависимостью и т.д.

Но дело было не только в этом. Что-то такая реформа очень болезненно обрушила в российском обществе. Некрасов очень точно выразил эту мысль так: «Распалась цепь великая, распалась и ударила одним концом по барину, другим — по мужику». Какую «цепь великую» разрушила реформа? Она разрушила уже и без того заметно ослабевшую к этому времени связь между двумя основными социальными классами нации — дворянством и крестьянами. При всех издержках крепостничества именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации. Не случайно же крестьяне, по свидетельству историков, говорили своим бывшим господам после реформы: «Мы были ваши, а вы — наши».

Разорвав внутреннюю связь между элитой и массами, реформа окончательно закрепила за царем как носителем власти статус главного объекта народных чаяний, или, говоря современным языком, социальных ожиданий. Таким образом, основная линия социального напряжения — между властью и крестьянскими массами — лишилась важнейшего амортизатора в лице помещиков. И это стало одной из существенных причин роста «бунташных», а затем и организованных революционных процессов в России на исходе XIX и в начале ХХ вв.

Нельзя не сказать и о темпах реформ, которые были воистину беспрецедентными. Эти темпы предопределили не просто болезненный, а шоковый характер преобразований. Сама по себе болезненность для общества реформ такого рода не уникальна. По социально-культурному содержанию она очень близка к тем — крайне болезненным и кровавым — процессам перехода от феодализма к рыночному капитализму, через которые ранее проходила Европа. Но в Европе эти процессы все-таки были менее шоковыми, чем в России.

Ведь европейская городская буржуазия, вышедшая в основном из крестьянских масс, еще в феодальную эпоху обеспечила себе и крестьянству определенные гарантии свободы от феодального произвола, а также возможности судебно-правовой защиты. И очень постепенно освобождалась от опеки общинного коллективизма, а также очень постепенно вырабатывала те моральные нормы и обычаи, которые облегчали переход к классической правовой и судебной системе типа Кодекса Наполеона.

В России ни таких предпосылок, ни такого времени для адаптации реформы Александра II не давали. И потому погружение широких масс в новую нормативность жизни было исключительно шоковым. И здесь тоже была заложена мина замедленного действия, потому что скорость изменений не соответствовала культурным ресурсам общества, необходимым для быстрой адаптации к новой реальности.

Реформа законодательно отменяла старую систему социальных норм в условиях, когда новая система норм еще не была не только овнутрена и принята, но даже еще не была вполне осознана.

Реформа одновременно упраздняла устоявшуюся, привычную систему горизонтальных и вертикальных социальных связей, то есть создавала мощную сетку отчуждения между массами и элитой, между массами и государством как творцом такой реформы, и в немалой степени между элитой и государством. То есть создавала достаточно массовое ощущение погружения в нормативный и социальный хаос.

В этом хаосе стихийно возникало многое. Возникали те ростки новых и эффективных хозяйственных укладов, научно-технологических достижений, культурных прорывов, которые воспользовались обретенной новой свободой и позже становились гордостью России. Но — одновременно и заодно — возникали те эксцессы малых и больших бунтов, которые размывали державные скрепы и угрожали существованию устойчивой государственности. И именно поэтому хаос начали подавлять контрреформистским откатом. В том числе откатом в продвижении «суда скорого, правого, милостивого и равного для всех».

Впоследствии другой великий реформатор, Петр Столыпин, направил главные усилия на разрушение общинного землевладения и создание класса крестьян-собственников. «Дайте государству двадцать лет покоя внутреннего и внешнего, — говорил он, — и вы не узнаете нынешней России». Но все дело в том, что этих двадцати лет у страны в запасе уже не было. Их не было во многом из-за ошибок предшествовавших реформ, которые подвели к тому, что напряжение между властью и обществом достигло такого предела, что великие потрясения уже невозможно было предотвратить. Но не менее важно и то, что реформаторы (и прежде всего сам П.Столыпин) недооценили значение для основной крестьянской массы той системы обязывающей взаимной общинной поддержки, которая позволяла — на основе представлений о коллективной общинной справедливости — выжить в голодные годы, после смерти кормильца или после пожара. И той устоявшейся в веках системы крестьянской общинной морали и личной нравственности, которая воспроизводила нормы этой коллективной взаимоподдержки. И создавала ощущение справедливости, разумеется, относительной справедливости, такого социального порядка.

Реформа Столыпина отнимала у крестьян эту общинную справедливость и предлагала взамен индивидуальную свободу, в которой почти никто из них не умел жить и которая лишала их общинных гарантий выживания. То есть реформа предоставляла то, что позже Эрих Фромм называл «невыносимой свободой». Невыносимой свободой от прежних норм, прежней морали, прежних представлений о справедливом и должном.

Если эти мои рассуждения в целом верны, то нельзя не попытаться приложить их к следующим двум «великим потрясениям» на пути исторического развития России. К октябрьской революции 1917 года и к декабрьской революции 1991 года.

Конечно, революция 1917 г. была беспрецедентным «взрывом» всей прежней социальной, государственной, экономической системы. И на первых порах сполна — и ужасающими средствами — пыталась реализовать свой лозунг сноса старого мира «до основанья».

Однако, действительно снося старое почти до основания, эта революция, во-первых, довольно быстро и решительно пресекла эксцессы революционного и послереволюционного бурления. А в ходе самой революции и особенно в послереволюционный период большевики в полной мере использовали в своих интересах издревле укорененный в широких российских массах общинный коллективизм.

Как бы ни называли это те, для кого приоритетной ценностью является личная свобода — стадностью, круговой порукой или как-то еще, — нельзя не признать, что именно эта ставка на трансформированный, приспособленный к новой эпохе общинный коллективизм и адекватную ему жесткую моральную нормативность во многом обеспечила великие достижения советской эпохи.

Чем с этой точки зрения стала новая революция 1991-1993 годов?

Эта революция, к счастью, не привела к огромной крови новой гражданской войны. Но ее экономические, политические, социальные, правовые, культурные импульсы по своим масштабам и шоковому характеру были вполне сопоставимы и с 1861, и с 1917 годом.

И здесь я хочу обратить особое внимание на сходства и различия.

Различия, конечно же, прежде всего в том, что эпоха и широкие массы стали совсем другими. Общество российское уже было глубоко модернизировано. Люди при всех несправедливостях советской бюрократической системы и эксцессах «телефонного права» привыкли к своему равенству перед законом и достаточно высокой степени личной независимости.

Однако и сходства было немало, о чем социологические исследования говорят достаточно убедительно. Был налицо отчетливый и устойчивый коллективизм, дополненный общинно-государственным патернализмом. Была соответствующая соционормативная система, в рамках которой представления о справедливости отвергали любые типы социального и экономического неравенства, не связанные с личными трудовыми, интеллектуальными, культурными достижениями и заслугами.

В этих условиях предложенный обществу президентом Б. Ельциным и его правительством «рывок в капитализм за пять лет» оказался для широких российских масс шоком, вполне соразмерным шоку крестьян российской глубинки 150 лет назад.

Особенно шоковой стала попытка «разрушить до основанья» весь комплекс «советской» моральной нормативности и советских представлений о справедливом. В том числе жесткое и навязчивое разрушение нормативных основ коллективизма и попытки его заменить как новой нормой воинственным и эгоистичным индивидуализмом, не ограниченным никакими взаимными социальными обязательствами. В том числе массированная атака на свойственные народному большинству нравственные нормы как на «совковость». В том числе внезаконный (и ощущаемый как несправедливость) характер приватизации значительной части бывшей общенародной собственности.

Каков результат?

Как показывают социологические опросы и многие коллизии в наших судах, тот стиль и тип социальной, экономической, политической, культурной жизни, который принесла России эпоха после революции 1991 года, очень широкие массы наших граждан лишь терпят как данность. Но — внутренне не принимают как справедливый и должный.

Причем социология показывает, что наибольшая степень этого неприятия относится к тем законодательным новациям, которые атакуют морально-нравственную сферу социального бытия. Это отмечается прежде всего у людей религиозных, вне зависимости от конфессиональной принадлежности. Это в большей мере выражено у пожилого и среднего поколения. Но это в отличие от результатов социологических опросов десятилетней давности начинает отчетливо проявляться и у вполне атеистичной молодежи. Новая законодательная «толерантность» в семейных, гендерных, поведенческих, образовательных отношениях встречает растущий — и все более широкий — протест.

В связи с приведенными соображениями и историческими аналогиями хочу еще раз заявить тезис, который не раз высказывал. О том, что любые попытки «одним прыжком» преодолеть разрыв между законом (и правоприменением) и массовыми представлениями о благе и справедливости чреваты социальными стрессами, шоком, ростом всех видов отчуждения в обществе, а также между обществом и властью и в итоге социальным хаосом. Который, как правило, приходится гасить контрреформами и репрессиями.

4 ноября 1864 года Александр II подписал четыре основных судебных устава
Новые Уставы предписывали:

— полное отделение судебной власти от административной;

— процессуальную независимость судей;

— единый суд для всех сословий (исключение — крестьянский суд по самым мелким делам);

— гласность судопроизводства;

— устный и состязательный характер судопроизводства;

— право сторон и подсудимых на защиту в суде, право на представление в суде корпорированным адвокатом;

— открытость для подсудимых всех доказательств, выдвигаемых против них.

похвалы крепостному праву

Разглагольствования о триумфах сталинской модернизации всегда абстрактны и другими быть не могут. Ведь любое реальное сопоставление с нынешним госсектором прозвучит для него как приговор.

что сама идея прогресса ошибочна и порочна и что держава от нее отрекается раз и навсегда

«узаконить» теорию эволюции Дарвина

Тем более что она так и не была доказана