Сначала у нас были идеи рынка и свободы, и при том, что приличные люди не могут относиться к революции Егора Гайдара иначе, чем с восторгом, можно заметить, что в смысле развития науки и культуры это была политика шоковой деградации. Все, что не могло быть востребовано рынком, де факто оказывалось для страны непозволительной роскошью, и отчасти в связи с этим все те люди, которые Гайдара поддерживали, и оказались этой ненужной роскошью, отчего и Гайдар лишился поддержки.

Забавно, что ровно тот же сюжет произошел десятилетие спустя в Грузии, и у меня даже был случай поспорить с умнейшим и обаятельнейшим Кахой Бендукидзе, который доказывал мне, что все эти университетские преподаватели и музыканты, ученые и режиссеры для Грузии – просто непозволительная роскошь, даже если не подвергать сомнению их высокий уровень. Через сравнительно короткий исторический период времени оказалось, что отчего-то вовсе не осталось населения, которое смогло бы оценить героический масштаб либеральных грузинских реформ, и команда Михаила Саакашвили провалилась на выборах. Вообще есть подозрение, что если всех своих сторонников объявить ненужными, то ты и сам будешь ни к чему.

После праволиберальных времен у нас настали противоположные, советско-ностальгические, и многие, кто упрекал реформаторов за деградацию советской культуры и науки, оказались при власти. Естественно, они стали вовсю восстанавливать деградировавшее. Путем ограничения конституционных свобод и введения единомыслия, а также посадок ученых за сотрудничество с зарубежными коллегами и митинговую активность. Нет слов, как это способствует свободному произрастанию инновационных умов, которые по возрасту не успели почувствовать себя непозволительной роскошью на предшествующим историческом этапе.

И тем не менее, на общую убежденность, что мы страна, заполненная Ломоносовыми, эти малозаметные обстоятельства никак не повлияли. Она тем более поразительна, что мы вообще-то ничего инновационного не делаем. Мы вообще не блещем производством, но уж инновационным точно нет. В сущности, это рутинная индустриальная цивилизация 1960-х гг. прошлого века, в которой все в принципе ясно, за исключением того, что стремительно вымирают специалисты, знавшие, как она работала и зачем. И тем не менее, поди ж ты, таланты толкаются на улицах, как рыба в нерест.

Нассим Талеб, которого серьезные экономисты и математики как-то, увы, не жалуют, в своем «Черном Лебеде» разделил современный мир на Среднестан и Крайнестан. Среднестан – это экономические ситуации, где производственные процессы, процедуры, институты и карьеры рутинны и предсказуемы, каждый вносит небольшую лепту, и хорошо понимает, какие результаты могут быть достигнуты и что ему за это будет. Это мир традиционного сельского хозяйства и промышленного производства прошлого века – есть план, есть его пере- и недо-выполнение, сколько гаек закрутил, столько и будет закрученных. Крайнестан – это современный постиндустриальный мир, мир неожиданных событий и их непредсказуемых последствий, открытий, рисков, провалов и чудесных успехов. При всей метафоричности и необязательности такого разделения, в нем, на мой непросвещенный взгляд много точного, и даже не в нем, а в утверждении, что мир случайности, который всегда был, занимает все большее место, образуя свою все расширяющуюся систему иррациональной рациональности. Черный лебедь раньше случался один, теперь они летают стаями, и на траектории их миграций ставят деньги.

Так вот, с точки зрения имеющегося у нас производства, некоторых социопсихологических характеристик (боязнь будущего, закрытость людей), особенностей нашей политической системы мы, конечно, живем в Среднестане. Моя гипотеза, однако, заключается в том, что хотя мы тут и живем, переживаем мы свои обстоятельства как Крайнестан. Мир рутинной предсказуемости, обывательской защищенности понятными перспективами для нас – это недосягаемый идеал, и хотя у нас ни черта не происходит, мы искренне уверены, что в любой момент может совершиться что угодно (имея ввиду какую-то дрянь). Да что там – элементарная бюрократическая процедура, заявление на обмен паспорта по возрасту или прав по сроку давности оказывается у нас какой-то невероятной авантюрой с совершенно непредсказуемым исходом. Могут не дать, потому что всегда может случиться черт знает что, а если дали – так это ж ясное дело чудо.

Отчасти я бы это сопоставил с чудным политологическим открытием года – я имею ввиду учение о «Системе РФ» Глеба Павловского. Если коротко пересказывать суть его идеи, то он утверждает, что вместо государства-процедуры у нас имеется государство-импровизация, государство-порыв в смысле Анри Бергсона, государство, начисто не помнящее, что оно делало раньше, и вовсе не представляющее своего следующего шага. Конечно, это несколько расходится с тем эмпирическим обстоятельством, что чего бы это государство не делало, делает оно в одну сторону, но что оно относится к любому своему действию как к чуду, к авантюре – это тоже очевидно.

В этом смысле мы можем производить бесконечное количество гениальности на самом рутинном материале. Когда б вы знали, из какого сора растет талант! Бог ты мой, возьмите взяточничество и казнокрадство. Ведь лет триста одно и то же делаем, но каждая взятка, каждый откат – сколько импровизации, изобретательности, непредсказуемости, риска! Чайка по имени Джонатан и чайка по имени прокурор так или иначе — оба чайки, в них есть безумная отвага полета.

Так что я согласен с теми, кто прогнозирует, что двуглавый орел сможет перелететь через следующий год только чудом, но хотел бы заметить, что чудеса здесь постоянны, вероятны и часто встречаются, и вообще мы, по словам одного первого министра, только чудом и держимся. Чудом же мы, весьма вероятно, сможем и реализовать волшебный замысел Александра Аузана, и наши способности расцвечивать банальность зла искрометными импровизациями окажутся востребованными во всем мире.

мы скорее будем гнить тихо, без турбуленций

Вы будете гнить громко или с турбуленцией?