Без малого десять лет назад, когда наша страна демонстрировала один из самых высоких темпов экономического роста среди развитых государств, когда Украина была нашим братским соседом, когда олимпийские медали добывались чаще на стадионах, чем в лабораториях, один из талантливейших философов и политиков современной России Владислав Сурков написал свою знаменитую статью о суверенной демократии.

Она, как известно, породила массу споров, но с позиций дня сегодняшнего практически ничего в ней не вызывает особенных возражений, кроме, пожалуй, названия (см.: Сурков, Владислав. «Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию» // Эксперт, 2006, №43, 20 ноября).

Автор, если кратко напомнить «содержание предыдущих серий», десять лет назад констатировал, что в XXI веке «среди символов могущества все ярче выступают передовая наука, моральное преимущество, динамичная промышленность, справедливые законы, личная свобода, бытовой комфорт», призывал «создать новое общество, новую экономику, новую армию, новую веру, доказать, что о свободе и справедливости можно и должно думать и говорить по-русски», настаивал на том, чтобы «центр прибыли от международных проектов использования российских ресурсов закрепился в России, так же как и центр власти над ее настоящим и будущим», вопрошая при этом: «Освоит ли Россия народосберегающие технологии демократии или по обыкновению обратится к разорительному и беспощадному огосударствлению?»

Основой предлагавшегося концепта стало понятие некоей особой демократии (с ударением на «суверенности»), которая должна была повести Россию по пути успеха, соединяя ее специфические черты с универсальными ценностями современного мира.

Получилось ли это? Думаю, нет, и это давно уже очевидно. «Моральное преимущество» отражается в нашей полной международной изоляции после начала войны с наиболее исторически близким соседом. «Динамичная промышленность» по-прежнему не способна преодолеть 80–100-процентную зависимость от импорта продукции новых отраслей индустрии, да и не только их.

«Бытовой комфорт» наполняется особо оригинальным содержанием по мере замещения качественного европейского сыра молочными фальсификатами.

Про справедливые законы и личную свободу даже неловко и вспоминать. «Новая экономика» по-прежнему создается И. Маском и Дж. Ханке: первый близок к тому, чтобы уничтожить российские позиции в космосе, а изобретенный вторым Pokemon Go за месяц увеличил капитализацию компании Nintendo на большую сумму (примерно на $14,5 млрд), чем наши власти все еще надеются получить от продажи 19,6% акций «Роснефти».

«Новая вера» оказывается очень старой, порожденной иллюзиями и мифами православных иерархов и их последователей, вдохновляемых решениями церковных соборов тысячелетней давности.

Говорить о справедливости по-русски, то есть на языке страны, распределение богатства в которой является самым неравномерным в Европе, довольно странно.

И ответ на вопрос о том, «обратится ли Россия по обыкновению к разорительному и беспощадному огосударствлению», уже дан самой жизнью: да куда же ей уйти от этого…

Почему прекрасные мечты Суркова, рассуждавшего о модернизации страны, сбережении народа и утверждении свободы, воплотились лишь в его нынешнюю кропотливую и малозаметную работу по утверждению консерватизма да апологию гибридной войны? Важное место в ответе на этот вопрос играет ошибочность самой постановки задачи, которая была предпринята в середине «прекрасных 2000-х».

Проблема, на мой взгляд, коренилась не в термине «суверенность», а в понятии «национализация».

История показывает, что национализировать можно только то, что уже создано, но пока не принадлежит государству / народу.

В этом контексте проходили все великие национализации: они перераспределяли уже имеющиеся богатства, причем в некоторых случаях это приносило позитивные результаты. «Национализировать будущее» невозможно — просто потому, что, как показывает современное экономическое развитие, новые блага и «новая экономика» создаются частными лицами, частной инициативой и в конечном счете тем «творческим сословием», которое является, как отмечал господин Сурков, «ведущим слоем нации, возобновляемым в ходе свободного соревнования граждан, их политических, экономических и неправительственных объединений».

Единственным вариантом такой «национализации» может стать тоталитарная диктатура, при которой каждый человек является не свободной личностью, а полной собственностью государства.

Именно собственность власти на человека как на создателя будущего только и способна стать базой для его «национализации». Это происходило в Советском Союзе в сталинские времена, но было, как хорошо известно, несовместимо с любым «сбережением народа», каждодневно оборачиваясь прямым убийством или доведением до смерти тысяч наших соотечественников.

Нынешняя российская власть, к сожалению, не научилась ничего создавать — она может только перераспределять и «национализировать» уже имеющиеся блага. Советские промышленные гиганты, «по ошибке» или в результате «преступной небрежности» перешедшие было в частные руки, возвращаются обратно (как ЮКОС или «Башнефть»), иные перепродаются десятки раз, но новых производственных мощностей не строится (за исключением разве что в сфере телекоммуникаций и ритейла, которых раньше просто не существовало). В то время как в мире каждый год появляются десятки новых идей и концепций, мы занимаемся только «национализацией» идей (и останков) И. Ильина и ему подобных граждан, создававших свои теории (не будем вдаваться в их содержание) в XIX веке или в первой половине XX столетия.

Бессмысленно надеяться на появление «новой экономики» из случения квазирелигиозных догматов и умозрительных концепций, давно отживших свой век.

Но больше ничего подходящего для «национализации» под рукой нет и вряд ли появится, хотя бы потому, что современные знания создаются по законам creative commons и вряд ли могут быть кем-то присвоены.

Иначе говоря, если в головах государственных лидеров нет других идей, кроме «национализации», ее объектом может быть лишь прошлое, но никак не будущее. Именно это мы и наблюдали на протяжении всего последнего десятилетия. В экономике покупали не слишком эффективные сырьевые компании за государственные средства, вместо того чтобы инвестировать в новые технологии (в 2013 году та же «Роснефть» приобрела ТНК-ВР за $53 млрд, тогда как Microsoft купил Nokia за $7,9 млрд, а вложения в SpaceX или Tesla не превысили $3,5 млрд).

В политике стремились «национализировать» принципы геостратегии XIX века, на одном фланге доказывая Европе, что Россия снова намерена перекраивать линии границ, а на другом — создавая ЕврАзЭС и «осваивая» территории евразийского хартленда, казавшиеся кому-то ценными разве что в начале прошлого столетия.

В идеологии делали акцент на консерватизме и замкнутости, апеллируя в гораздо большей мере к мифам, чем к знанию, ценя сервильность и уверенно отрицая значение самостоятельного мышления. Эта «национализация прошлого» и была той загадочной «программой Путина», которую политическая элита страны начала имплементировать в новых исторических реалиях, наступивших после неудачи «медведевской модернизации». И эта программа сегодня дает свои плоды: Россия становится огосударствленной и несовременной страной, из которой бежит образованное и самостоятельное население и которая может разве что оставаться сырьевым придатком даже не постиндустриальной Европы, а скорее промышленно развитого Китая.

«Национализация будущего», конечно, быстро обернулась в России «национализацией прошлого» также и потому, что в основе ее лежала идея «самости» и «особости». Мы не смогли, да чего греха таить, и не захотели принять как свои собственные ценности индивидуальной свободы, эффективной экономики и бытового комфорта.

Как оказалось, о личных стремлениях «по-русски» говорить невозможно, на этом новоязе можно лишь рассуждать о государственных интересах, при этом не вступая ни с кем в диалог, а вещая в некое пустое пространство.

Идея особости ни в коем случае не могла ассоциироваться с будущим как минимум по двум причинам: с одной стороны, успешность в XXI веке выступает следствием скорее способности принимать мир таким, каким он является, чем пытаться остановить его развитие, и, с другой стороны, особость «в будущем» предполагает необходимость создать что-то новое, к чему наша элита оказалась неспособной.

В результате Россия (как, впрочем, и мир, только более отчетливо) стоит перед жестким выбором между «приватизированным», и частным, будущим и «национализированным», и огосударствленным, прошлым. На рубеже 2000-х и 2010-х годов этот выбор был сделан в пользу прошлого. Однако, хотя прошлым и можно восторгаться, жить в нем нельзя, по крайней мере долго. А это значит, что непростая дилемма, суть которой была хорошо отражена в программной статье Владислава Суркова, будет вставать перед Россией снова и снова — до тех пор, пока страна не сделает тот единственно правильный выбор, сделать которой ей пока мешает ее правящий класс…