Два года действует закон о запрете мата. Давайте лучше ничего не будем говорить, давайте лучше встанем и почтим минутой молчания русские прекрасные и сочные слова, которым больше нет хода в публичные сферы.

Помню, два года назад мы все, пишущие, растерялись, стали справляться, какие именно слова нельзя, оказалось, что никаких слов нельзя, и даже их производных нельзя больше употреблять. Что, совсем? Да, совсем! Так как же мы теперь? Мы теперь как Виктор Степанович — останемся немы.

Говорят, именно невозможность материться делала речь Черномырдина такой парадоксальной.

Вот и мы теперь немы и беспомощны. Как рыбы без воды. Как уста без улыбки. Как Святая Тереза без стигматов, как Русь без березок, как российский герб без двуглавости. Так и русские литераторы без мата. Нам теперь нечем солить и перчить нашу речь! Она стала совсем пресной!

Так или иначе, а пришлось излагать свои мысли — о ужас — без матерщины.

Прошло два года… Повлиял ли этот закон на культурную и общественную жизнь?

Прежде не о законе, а о том, что же он запрещает, то есть о нашем национальном бренде.
Ни один язык мира так не загрязнен, как русский. Стыдно ли это?

Грязным матом ругаются и «в простонародье», и «в интеллигенции». Ругаются невкусно, не как Веничка Ерофеев, а как попало, относясь к матерному слову без уважения, не считаясь с его творческой (и даже магической) мощью. И это, в общем, стыдновато, да. Но задача же не в осуждении или оправдании, а в попытке объяснения.

Существуют языки, в которых вообще нет «скверных слов». Как же они обходятся?

Помните, как в анекдоте? «Дай закурить!» — «Не курю». — «Не куришь? А пьешь?» — «Не пью». — «А как же ты расслабляешься?» — «А я не напрягаюсь». Как же расслабляются носители тех языков, в которых нет грязных слов? Они что, не напрягаются?! А отчего же тогда вечно напрягаемся мы?

Почему ругается русский народ? Да по той же причине, по которой он и пьет. Чтоб душу отвести.

Сегодня отборный мат — это бонтон. Хорошо образованному, оппозиционно настроенному человеку прилично материться.

В то время как чистая русская речь не в тренде — она жеманна, лицемерна, она пошла. Это мизулищина. Это чиновничья, сухая, без мякоти, без живости, без улыбки речь. То ли дело мат. В социальной сети ни один удачный текст не обходится без обсценной лексики. Речь современного представителя элиты должна быть циничной, грубой, находиться в рамках словесной игры и вообще «игрового» отношения к жизни. Потому она должна содержать скрытые раскавыченные цитаты из великих и отборный мат. Это языковая оппозиция власти.

Чиновник употребит стыдливые пустые эвфемизмы, а настоящий интеллигент и оппозиционер будет говорить прямо, грубо и матерно. Помните у Гоголя: «Я облегчила себе нос». Настоящая русская хорошо образованная барышня так не скажет никогда — она скажет: «Я высмаркалась епта».

Такое разделение в русском языке существовало всегда.

Был русский язык, которым пользовался простой народ. Это был язык сочный, образный. И там всегда было много матерных слов.

Был русский язык, на котором изъяснялся патриотичный, консервативный человек, охранитель, как тогда говорили, «гаситель». Этот был язык невкусный.

В нем всегда было много эвфемизмов. В нем ценилась уклончивость и умение «попадать в тон». Его носители не любили называть вещи своими именами. Они держались строго в рамках приличий. Они стыдились говорить слово «взятка» (не стыдясь при этом брать) и вместо «взятки» придумалось немыслимое: «барашек в бумажке».

Министр Николаевской эпохи рассказывал, как его раздражают формулировки, которыми он обязан характеризовать своих служащих, такие, как, например, «способен», «достоин», и когда он вносил их в соответствующие графы, как часто хотелось ему приписать: «способен ко всякой гадости, достоин всякого презрения». Этот язык был таким же лицемерным, как и его носители. Он был полон пустых формулировок.

В пику ему существовал язык самой образованной части дворянства. Декабристы прежде всего были революционерами в области языка и поведения. Они презирали светский тон, рубя на балах правду-матку. Ни о каком мате речи тогда быть не могло, разумеется. В образованном обществе он был немыслим. Но сам выбор неприличных для светской болтовни тем (отмена крепостного права, свобода слова и совести), прямая, резкая, правдивая лексика делали речь декабристов стилистической низкой. Она воспринималась тогда как вульгарная.

Матерщина стала хорошим тоном в советские тоталитарные времена. До этого мат все же был бесспорным признаком низкого происхождения. В образованном обществе и даже среди военных его не было.

Гоголи и Достоевские только издалека любовались, как ловко и творчески умеет ругаться русский мужик.

Но и тогда освобождающая сила русского мата была заметна. Услышав от мужика матерное слово, Чичиков еще долго после этого ехал и посмеивался. Матерное слово звучало смешно и радостно. Но я до сих пор мучаюсь догадками, что же именно сказал о Плюшкине мужик. Что он сказал? «Заплатанной» кто? «Заплатанной» что? Что так развеселило Чичикова? У Гоголя нет даже намека.

Мат — это проявление стихийной оппозиционности русского народа. Матерщина — доступная нам форма протеста против социальной несправедливости. Это оппозиционность для смирных, протест для забитых, глухой бунт для недопавленских. Тем, которым жалко своих яиц. Мат у нас вместо всего. Вместо гражданского общества, вместо осмысленной оппозиции.

В тоталитарном государстве мат — единственный институт протеста. Чем стальнее вертикаль власти, чем больнее она трет шею, тем грубее мы ругаемся.

Это, по сути, карнавальная реакция на мощный идеологический прессинг. Мы слушаем, верим, терпим — мы материмся. Для нас это раскрепощение. Мы не можем изменить российскую действительность. Зато вправе послать ее на…

Неверно думать, будто закон о запрете мата — просто один из. Дескать, один в ряду других таких же запретительных законов. Не совсем так. Закон этот более закономерен, чем кажется. Он больше бьет по оппозиции, чем виделось сперва.

Замышлялся он, как и все остальные законы Российской Федерации, для того, чтобы действовать избирательно: когда надо — работать, когда не надо — нет. Группа «Ленинград» откровенно плюет на этот закон. Ничего страшного с ней не случится. Они ж не оппозиция, а попса. Где-то концерты «Ленинграда» запрещают, где-то нет. Если какой-то местный чиновник хочет показаться более культурным, чем Москва и Петербург, то запрещает. А не захочет показать культурным — так и споют.



В общем, жизнь этого закона пролегает где-то в области между Гоголем и Салтыковым-Щедриным. Как ему и положено…

* Жанр философской, литературно-критической, публицистической и художественной литературы — сочинение небольшого объёма по какому-л. частному вопросу, написанное в свободной, индивидуально-авторской манере изложения.