Многие издания уже писали о том, что своей победой новый президент США Дональд Трамп обязан политической корректности. Ведь верхом в Белый дом он въехал как раз на тех темах, которые традиционно были табуированы для обсуждения политической и университетской элитой (нелегальная миграция, исламизм и т. д.). Однако Трамп обязан американским левым (или, как там принято говорить, прогрессистам и либералам) гораздо больше, чем может изначально показаться. В действительности феномен Трампа создала другая излюбленная левая практика — «политика идентичности».

Когда-то давно Карл Маркс ввел два не самых понятных термина: «класс в себе» и «класс для себя». Первый описывает ситуацию, когда класс — объединенная некими объективными экономическими интересами прослойка — еще не осознает себя общностью, а потому действует себе в ущерб (работает на капиталиста и воюет в империалистических войнах). На стадии «класса для себя» люди наконец осознают общие интересы и начинают бороться за выгодные им политические институты. Это и есть прообраз «идентичности», к сознанию которой должен прийти пролетариат. При жизни Маркса не произошло ничего подобного. Не произошло и после: глупые рабочие продолжали участвовать в империалистических войнах на стороне своих глупых национальных государств, а после установления мира — о, ужас — не спешили оказывать поддержку левым партиям (часто, наоборот, поддерживали консерваторов). Чем окончательно разочаровали левое движение, обратившее свой взор к другим формам идентичностей, а именно — к идентичностям разнообразных меньшинств. Сейчас результат этого поворота часто называют «культурным марксизмом».

Но «политика идентичности» давно вышла за пределы левого дискурса и настолько вросла в общую политическую повестку, что воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Меньшинства должны объединяться в политические группы, выдвигать свои требования и формировать выгодные для себя институты. Казалось бы, это очевидно: что же представляет собой реальная политика, как не борьбу разнообразных групп интересов за лакомый кусок и место под солнцем?

Однако это не так. Борьба групп, конечно, была характерна для человечества с самых древних времен. Только основатели США как раз в этом и видели главную угрозу. Опасения, что какая-либо социальная группа узурпирует власть или же значительная часть населения устроит «тиранию большинства», — все представляло демократию в виде утопии и требовало создания той самой республиканской системы сдержек и противовесов. Но есть основания полагать, что важны не столько сама эта система, сколько тот социальный механизм, о котором впервые писал Джеймс Мэдисон:

«Чем малочисленнее общество, тем скуднее в нем число явных партий и интересов, его составляющих, тем чаще большинство граждан оказываются приверженцами одной партии, а чем меньше число лиц, составляющих такое большинство, и чем меньше территория, на которой они размещаются, тем легче им договориться между собой и осуществить свои утеснительные замыслы. Расширьте сферу действий, и у вас появится большее разнообразие партий и интересов; значительно уменьшится вероятность того, что у большинства возникнет общий повод покушаться на права остальных граждан, а если таковой наличествует, всем, кто его признает, будет труднее объединить свои силы и действовать заодно».

Впоследствии социолог Мартин Липсет называл это «пересекающимися линиями разделения социума» (cross-cutting cleavages). Суть в том, чтобы люди состояли во многих группах сразу (этнических, религиозных, профессиональных, политических и т. д) и все эти группы пересекались между собой. Тогда человек будет взаимодействовать с одной группой людей в роли соплеменников, с другой — в качестве коллег, с третьей — как с собратьями по вере. При этом среди соплеменников он будет встречать иноверцев, среди коллег — представителей других национальностей и убеждений и так далее. Что это значит на практике? Таким образом, никто не сможет принадлежать к какой-то единственной группе, воюющей с другими за власть. А выбор власти перестает быть игрой с нулевой суммой и высокими ставками (если выигрывает племя хуту, то проигрывает племя тутси, и наоборот) и становится просто техническим решением. К примеру, избиратель принадлежит сразу к нескольким группам: «женщины», «предприниматели», «налогоплательщики» и «христиане». В этом году выбор может быть в пользу кандидата, выгодного одним группам, а в следующем году — другим. Оказывается так, что никто не заинтересован в окончательной победе каких-либо групп, поскольку сам состоит во многих — выигрыш в одном всегда обернется проигрышем в чем-то другом. Быть может, эта возможность состоять в многообразии групп, иметь множество равноценных идентичностей — одно из самых важных правовых завоеваний в истории. Нельзя сказать, что этот механизм всегда работает идеально (хотя бы в период 1861–65 годов в США работал он, прямо скажем, не очень), однако в целом — работает.

Но что же предписывает «политика идентичности»? Нечто противоположное. В теории предполагается, что идентичность является плодом самоопределения, но в политической практике мы видим, что человеку предписывается состоять если не в единственной, то магистральной группе, причем составленной по признакам расы, пола, этничности и тому подобных врожденных качеств. Вы женщина? Обязаны бороться за права женщин. Черный? Навеки в плену у «коллективных черных интересов» (что бы это ни значило). В противном случае можно заслужить ярлык отступника (вроде «предателя расы» или «женской мизогинии»). Несмотря на декларируемую «прогрессивность», такой подход возвращает политику к первобытным временам, когда над интересами индивида довлели интересы рода, клана и племени.

Пускай ныне борьба за групповые интересы стала изощреннее: теперь ее можно оформлять в качестве «аффирмативной компенсации» за тут же сконструированную «историческую травму» (дадим преференции внучкам в честь того, что их прапрабабушки были поражены в правах, — ведь очевидно, что внучки не отдельные индивиды, а только продолжение бабушек). Но суть та же: политика вновь превращается в игру с нулевой суммой, в столкновение групп. И принудительная кластеризация доходит до абсурда: например, заимствование элементов «иной» культуры (скажем, в виде одежды или еды) именуется «культурной апроприацией» и считается покушением на чужую идентичность (как будто культура — это нечто, что можно украсть или присвоить). Это позволяет политикам-популистам подкупать нужные им группы предвыборными обещаниями — ведь куда удобнее работать с малым количеством дисциплинированных групп, чем с большим количеством независимых индивидов. Практика раздачи экономических льгот разным группам населения усиливает феномен, так как доступ к благам в этом случае зависит от принадлежности и лояльности индивида к группе. А концепция «мультикультурного», то есть состоящего из обособленных «культур», общества естественным образом ложится сверху.

Взглянув на статистику, можно заметить, что некоторые меньшинства в США приучили к дисциплине: так, большинство черных отдает голос «своему» кандидату. Но ведь напрашивается очевидный вопрос: а что же будет, если белое большинство, традиционно разделенное по многим «пересекающимся линиям», вдруг тоже захочет поиграть в идентичность? Не целиком, конечно. Но даже небольшой его части хватит для того, чтобы повлиять на политическую карту. Похоже, именно это и произошло: белый средний класс массово проголосовал за Трампа. В ситуации, когда политики десятилетиями пляшут ради ублажения интересов кластеризованных меньшинств, американский белый средний класс, видимо, рассудил, что нужно вести себя так же.

Интересно, что авангардом трампизма в интернете (а Трампа во многом сделал интернет — большинство традиционных СМИ были против него, а траты Трампа на рекламу существенно уступают аналогичным у Клинтон) стало странное новое движение под названием «альтернативные правые». Почему странное? Лицом альт-райт является скандальный гей Майло Гианнопулос, прославившийся остроумным хамством и популяризацией меткого термина social justice warriors. Площадкой альт-райт стал сайт 4chan, а символом — Дональд Трамп в виде… лягушонка Пепе. Общей идеологии у альт-райт еще меньше. Есть разброс, в рамках которого можно обнаружить каждой твари по паре — от палеоконсерваторов до банальных расистов. Но объединяющей чертой альт-райт является примат коллективной идентичности. Нечто вроде «мы, белые и цисгендерные, должны держаться вместе, несмотря на разные взгляды».

Что же это так напоминает? Неужели ту самую политику идентичности, провозглашающую принцип крепостнического приписывания индивида к группе по врожденному признаку (наличия вагины или количества меланина в кожном покрове)? И кто как не левые интеллектуалы десятилетиями убеждали людей, что тем не нужно быть индивидами, а нужно объединяться в стада меньшинств на основе цвета кожи, пола и этнической принадлежности? Разумеется, для американских левых альт-райт являются синонимом всего самого ужасного. В рамках их представлений условное большинство является привилегированным гегемоном, а следовательно, всякая его мобилизация по умолчанию является агрессией (тогда как для меньшинств — это своего рода форма самозащиты). Но с точки зрения альт-райт все наоборот: именно левые являются гегемоном, а сами альт-райт ведут идейную партизанскую борьбу. Не ровен час потребуют позитивной дискриминации и прекращения апроприации ковбоев. Тем более что альт-райт в действительности самое что ни на есть меньшинство.

Поэтому лучший способ описать альт-райт — это «отражение культурного марксизма в зеркале». Даже язык характерный для альт-райт: не более чем инверсия языка и понятийного аппарата левых, где плюсы заменили на минусы и наоборот («белые цисгендерные мужчины» и т. д.). Политика идентичности сконструировала альт-райт задолго до того, как этот феномен начал обрастать реальностью.

Нельзя не отметить иронии в том, что левые напоролись ровно на то, за что боролись. Но в целом нет никаких оснований для радости. Что привычные левые, что новоиспеченный фан-клуб Трампа-Пепе с форчана — порождения политики идентичности, равноудаленные от классического либерализма, ставящего во главе угла индивида с его правами и свободами, а вовсе не группы с политической торговлей за коллективные блага. Все это — очередной шаг в сторону «нового трайбализма».

Дональд Трамп в своей победной речи первым делом сказал, что он президент всех американцев, а проигравшая Клинтон — пожелала ему стать именно таковым. Но за пределами кабинетов американская политика все более начинает походить на игру с нулевой суммой. Более активные представители группы поддержки Клинтон выходят на улицы и жгут американские флаги, менее активные — пребывают в глубоком трауре. Впечатление такое, будто проиграли они не выборы, которые можно переиграть через четыре года, а некую вселенскую битву добра из зла, после которой наступает классическое «горе побежденным». Будто, как в той Руанде, проигравшую сторону ждет поголовное физическое истребление. Что, разумеется, не так. Но сами подобные настроения, свидетельствующие о глубокой поляризации общества, — дурной знак.