С распадом Советского Союза произошла революция интимного. Сменился не только политический и экономический режим — сменился режим эмоциональный.

В середине девяностых, совершая ежедневный путь из дома до школы, я часто задерживалась у газетного ларька в метро. Не то, чтобы я хотела что-то купить — скорее, меня завораживал меняющийся, как в калейдоскопе, ассортимент изданий. Одна за другой, обложки с мощными женщинами и не менее мощными автомобилями выпихивали выпуски «Правды» подальше, в задний ряд — пока она не исчезла там окончательно, придавленная «Спид-Инфо». Там, где раньше сероватая передовица призывала советских женщин и мужчин посвятить каждую минуту своей жизни производительному труду в фабричных цехах и на колхозных полях, Cosmo и ELLE теперь звали мужчин и женщин на новые подвиги — по большей части, в спальнях или, на худой конец, за ширмой в коммунальной комнате. «Секс или Шоколад? Всему свое время!» обращался первый русский номер Cosmopolitan к нации, едва успевшей перестать отмерять жизнь пятилетками. Наряду с этим, Cosmo ставил под сомнение необходимость мужа в жизни успешной женщины, и предлагал тест «Насколько хорошо вы знаете вашего партнера».

С распадом СССР, бывший советский человек в очередной раз стал объектом «перековки» — на сей раз из фаталистичного коллективиста гомо советикуса в эмоционального капиталиста, измеряющего качество брака по шкале от одного до десяти, отрабатывающего «25 удобных сексуальных позиций для раскладушки» и способного отстоять свои «эмоциональные потребности» на коммунальной кухне. Внезапно, прямо на глазах рассеялся, как дым, сам словарь любовной страсти. Толстой и Достоевский говорили «любовь» — а Элен и ребята в телевизоре говорили «отношения»; мамы говорили «жених», а мы говорили «парень»; и, наконец, там, где все интеллигентные люди пожимали плечами и краснели, Cosmo говорил «куннилингус», «фелляция», «фистинг» и «оргазм». Изменился сам привычный курс отношений: вместо «познакомились» — «влюбились» — «поженились», мы теперь учились «выставлять личные границы», «давать партнеру шанс» и только потом «вступать в отношения».

источник: inosmi.ru

Хорошо изученный и раскритикованный на Западе за «потребительское» отношение к чувствам, в России эмоциональный капитализм, впрочем, все еще испытывает серьезное сопротивление со стороны «эмоционального социализма». Так называемый «терапевтический» язык западной любви — язык поп-психологии и селф-хелпа, описывающий эмоции как измеряемые, познаваемые и контролируемые — нередко перебивается языком русской классики: громом, молниями, кометами и метелями.

О том, что происходит в процессе этого «цивилизационного столкновения» я поговорила с Юлей Лернер — социологом, доктором наук, профессором Университета Бен-Гуриона в Израиле и бывшей петербурженкой, которая и предложила понятие «эмоционального социализма» в своих работах об эмоциональном языке в масс-медиа.

Между «любовью» и «отношениями»

— Юля, как ты пришла к теме «эмоционального социализма»? Ты сама на себе как-то испытывала столкновение вот этих «советских», может быть, «русских» представлений о чувствах, о любви — с западными?

— Я уехала в Израиль, когда мне было 18 лет, в самый пик начала романтических отношений, и я, конечно, искала любовь. Я была влюблена в Израиль, я была влюблена в язык, и я хотела иметь отношения только с израильтянами. Но я совершенно не была готова к тому, как там были устроены первые романтические встречи. Я слышала от израильского молодого человека, например, такое выражение типа «мне это не подходит», на иврите звучит как «лё матим ли». И я это совершенно не могла понять, что оно значит, зачем он мне это говорит, и какое развитие отношений это предполагает — типа, позвонит или не позвонит потом? Я понимала иврит, но это выражение было для меня совершенно чужим.

Что есть в этом «лё матим ли»? Там есть, во первых, некое ясное и отдельно стоящее Я. И у этого Я есть какие-то его эмоциональные потребности, у него есть четкое представление о том, что и кто ему подходит, а кто нет. Это банально звучит, но он пришел в супермаркет, и там есть разные женщины, и он выбирает, — но сразу не может решить, поэтому он пробует, и после первой-второй встречи, после секса говорит, нет, вот это — нет, а это — да, может быть. И он совершенно в этом смысле не думает меня обижать. У него есть Я. У этого Я есть потребности. Он — этот Игаль, Омри, Дуду — их знает и постоянно изучает, и поэтому ему кажется, что он меня совершенно не унижает. Просто я ему не подхожу — но это обо мне ничего не говорит. То есть, меня тут нет вообще во всей этой картине. А главное, после того, как человек говорит тебе «лё матим ли», тебе уже совершенно нечего сказать. Весь романтический сценарий добиваться кого-то — он уже не работает совершенно. Потому что как ты будешь его добиваться? Менять его потребности? Менять себя, чтобы подходило?

— В русской версии любви можно любить то, что тебе не подходит. И это не делает тебя нездоровым человеком. Это как раз подчеркивает твою человечность. А в западной модели, если ты любишь то, что тебе не подходит, это значит что ты — невротик?

— Да, так и есть. Но различия ощущаются, даже когда люди приходят к заключению, что они друг-другу «подходят». Когда я в итоге была уже замужем за израильтянином, мы все равно совершенно по-разному смотрели на то, что между нами происходило. Я находилась в той модели любви, где действуют свои законы. В первую очередь, она —любовь — либо есть, либо ее нет. А он находился «в отношениях», над которыми можно и нужно «работать». Интересно, что несмотря на то, что советский человек работал над собой в разных областях, все же в русском дискурсе над любовью работать нельзя. Она за пределами этого.

Вообще, терапевтический менеждмент эмоций — это иллюзия. Потому что, на самом деле, ты ничего не выбираешь. Ты подстраиваешь себя, свое поведение под здоровый норматив. Знаешь, когда я в Америке провела год, у меня было все время такое ощущение, что там все построено на культивации ощущения, что у тебя много выбора. Для того, чтобы ты ни в коем случае не подумал, не догадался, что никакого выбора у тебя нет. И поэтому тебя бесконечно будут спрашивать paper bag или plastic bag — нужно чтобы у тебя было ощущение, что ты уже задохнулся этим выбором.

— Насколько мы свободны в любви, как ты думаешь? Мы живем в этой парадигме, мы задыхаемся этим выбором, как ты говоришь — но насколько это реально?

— Мы сейчас ограничиваемся романтической любовью, да? К чужому, другому человеку, который вдруг по причинам судьбы, или твоего выбора, или потому что он удовлетворяет твои потребности становится для тебя чем-то значимым, и ты хочешь с ним быть, проводить с ним время, трогать его — вот в этом смысле?

Для меня свобода — это не релевантный вопрос по отношению к этому опыту. Мне кажется, что любовь такого рода, привязанность такого рода — она изначально отрицает свободу, она полагает зависимость. Она полагает компромисс. Просто в российской модели всегда, как правило, на компромисс будет идти женщина, а не мужчина. Но в целом, свобода может быть только ОТ нее, ОТ любви, но такая свобода для меня она сопряжена с несчастьем и пустотой.

Потерять голову или заложить душу?

— Что такое эмоциональный социализм и эмоциональный капитализм? Они существуют на самом деле?

— Начнем с капитализма — он лучше описан и изучен. Эмоциональный капитализм — это очень общее понятие, которое пытается описать продукт взаимодействия разных экономических сил, больших культурных нарративов и социальных институтов. Это такой сплав психологической дисциплины и ее практик, рыночного капитализма и главных жизненных сценариев американской культуры. Тут и протестантский дух, и индивидуальная автономия, и бесконечная идеология выбора. Вот это слияние — это и есть эмоциональный капитализм.

Эмоциональный социализм — это тоже сплав, порожденный разными феноменами, существующими в одну историческую эпоху. Во-первых, это экономическая и ценностная система социализма — ее принципы коллективной собственности и служения обществу. Во-вторых, это жизненные сценарии русской, точнее, русскоязычной культуры, в сердце которой лежат нормы литературы XIX века. Кроме того, туда же относятся православие и, конечно, все то, что у советской идеологии было сказать о чувствах и о частной жизни. В этом смысле, эмоциональный социализм не лишен русскости так же, как эмоциональный социализм не лишен американскости. Поэтому когда я говорю об эмоциональном социализме, я не теряю из виду превалирующую в нем роль русской литературы и самого по себе русского языка. То есть, можно работать с понятием эмоционального социализма и на Кубе и в Китае, наверное, но там он будет иным чем в бывшем СССР.

К «эмоциональному социализму» как реальности, конечно, нужно относиться критически. Любые попытки описать культуру «от обратного» чреваты упрощением: мы начинаем видеть больше различий и меньше сходств. Когда кто-то или что-то начинает восприниматься как Другой, то этот Другой очень быстро превращается в Абсолютного Другого, превращается в полную противоположность. То есть, российский эмоциональный стиль, российский стиль ведения отношений, российский тип любви, таким образом, начинает интерпретироваться как полностью противоположный американскому, западному и так далее.

Но я не считаю русскую или советскую эмоциональную культуру чем-то экзотичным, что будет совершенно непонятным французу, англичанину или американцу. Поэтому понятие «эмоциональный социализм» сильно упрощает картину. При всем при том, идея эмоционального социализма кажется мне правильной и удобной для анализа. Я вижу, что в пост-советском пространстве люди по-другому думают и говорят про свою частную жизнь, про свои переживания. И это особенно становится явным в русскоязычных эмигрантских пространствах, где есть момент прямого сопоставления и сравнения.

— Давай вернемся к жизненным сценариям, на которых стоит эмоциональный социализм. Что они из себя представляют? И кто его герои? Какие у них качества? Через какие испытания они проходят?

— Ну, например, мне понятно, что герой сценария русской литературы — он страдает, и страдания его являются его ценностью. То есть, избавление от страданий не является его целью. В современном — не путать с фрейдистским! — терапевтическом сценарии есть идея избавления от страданий. В российском нарративе этого нет, в нем боль и страдания не воспринимаются как помеха, как что-то, что делает жизнь неправильной, не такой, как надо.

Приведу тебе такой пример. Однажды я делала для еврейского агенства «Сохнут» исследование про то, как же надо представить Израиль для еще оставшихся, неуехавших русских евреев, чтобы они поняли, как им там может быть хорошо. В «Сохнутe» решили перенять бизнес-стратегию взамен идеологической: у этих евреев, наверняка, есть какие-то неудовлетворенные потребности, а Израиль нужно представить как продукт, который эти потребности удовлетворит.

Мы сделали огромное количество фокус-групп, и я увидела там то, что меня страшно удивило: люди говорят о своих неразрешенных потребностях, но для них перемена места не является способом разрешения этой проблемы. Большинство из них говорит в той или иной форме, что научиться жить с этими проблемами, привыкнуть к ним, притереться и жить несмотря на них — это более значимый, более ценный опыт. Это для них путь успеха. Это не значит, что миллион людей не уехали — но артикуляция оставшихся именно такая.

Это вот еще одна особенность эмоционального социализма — это место такого явления как судьба, предписание, обстоятельства. Есть какая-то расстановка сил или какой-то путь, по которому ты идешь, и нужно идти по нему, а не бороться с ним. Приспосабливаться, а не менять.

— Вообще, гомо советикуса, советского человека, часто в западной литературе так и описывают — как подчиненного обстоятельствам, не имеющего того, что в англоязычной литературе называется «agency» — то есть, самоопределения, свободы воли, свободы совершать поступки. Лично мне это прочтение кажется совершенно упрощенным и неверным, поэтому я хочу тебя спросить: в чем заключается эмоциональная свобода, эмоциональная воля человека, воспитанного на эмоциональном социализме?

— Наверное, в свободе потерять голову от любви, в свободе любить по-сумасшедшему. Почему в советской литературе, в советском кино был такой культ любви? Ведь было совершенно легитимно снимать фильмы про сумасшедшую любовь, про измену, про уход из семьи.

Это была как-будто какая-то культивированная ниша: потеря головы, свобода эмоционального самовыражения. Но не с целью «самореализации», например, а как самоцель. Благополучие и счастье там совсем не следуют за большими аутентичными чувствами. И вообще ничего хорошего, как правило, из них не получается. Может быть, это своего рода тюремные прогулки во дворе. Система, которая всегда держит очень крепко, она все равно, чтобы существовать, должна создавать какие-то ниши, где все это отпускается.

— Это получается по Бахтину: карнавал, узаконенный беспредел в мире тотального контроля. Вот эта свобода потерять голову имеет и темную сторону: семейное насилие, брошенные дети, алкоголизм, самое высокое на душу населения количество разводов среди развитых стран. «Потерять голову» — это свобода или безответственность?

— Это уже вопрос нормативный и он предлагает смотреть на русскую и американскую любовь оценочно. Интеллектуально мысля, я стараюсь не полагать, что русская любовь — это сумасбродство и безалаберность, а американская — это ответственная регуляция, сокращающая вред себе и окружающим, или соответственно наоборот — что русская, она — истинная и глубокая, а американская запрограммирована, как у роботов. Хотя в своем личном опыте я чувствую амбивалентность, мое собственное сознание и язык уже очень психологизированы и, возможно, через фантазию о русских эмоциях я пытаюсь противостоять их полной колонизации

— Давай тогда поговорим о темной стороне эмоционального капитализма? У нас — беспредел, все понятно. А у них что?

— Я приведу пример из своего любимого фильма «Холодные души». Там главный герой — американский актер, который играет в спектакле Дядю Ваню Чехова. На него эта роль влияет так сильно, что он впадает в депрессию. И он обнаруживает, что в Нью-Йорке есть такая контора, которая позволяет человеку избавиться от своей души на какое-то время или насовсем, если она ему мешает жить. Он приходит туда, и там есть потрясающая сцена, где ему объясняют цель и процедуру, и он сдает туда свою душу, чтобы на самом деле стать счастливым. И это вот удивительная вещь, потому что в русской модели нельзя стать счастливым без души. И нельзя быть счастливым без ее болей. А в этой американской модели — конечно, гиперболизированной, преувеличенной, пародийной — человек может быть счастливым только без души. И в этом и есть темная сторона терапевтической культуры.

Но самое интересное, что происходит с героем этого фильма, когда он сдает душу. Он, действительно, начинает отлично функционировать, у него хорошее настроение и так далее. Но он не может делать двух вещей: он не может играть, — искусство не идет, и он не может заниматься любовью.

Эмоциональный НЭП

— Как меняются жизненные сценарии в пост-советской культуре? Откуда сейчас люди берут представления, как выражать свои чувства, как быть со своими эмоциями?

— Происходит дискурсивный сдвиг. Непонятно стало, где брать смысл, где эти смыслы производятся. Я думаю, что для огромного количества людей блоги и фейсбук — это все, что они читают. При этом, социальные медиа невероятно нормативны. Совершенно понятно, что место классической литературы как поставщика сценариев жизни и, в особенности, эмоциональной жизни, очень сильно размыто.

Главный жизненный сценарий на сегодняшний день — это самореализация, личностный рост. Любопытно, при этом, что этот сценарий приходит прежде всего через технологии селф-хелп и медиа, а не через профессиональную психологию. В России есть терапевтическая культура — но еще нет культуры обращения к терапевту.

— В этом селф-хелпе как раз идея свободы от любви как свободы от зависимости очень популярна. При этом, она принимает очень радикальные формы, как в НЛП. Чем ты это можешь объяснить?

— Обычно это связано с ситуацией, в которой хорошо продается поломка старого. Не коррекция — а поломка. Есть исследователи, которые пишут, что понимать советскую цивилизацию нужно именно не через экономику, а как построение нового типа личности. Та советская личность делалась топором, а то, что ты сейчас описываешь — это попытка ее таким же топором зарубить, вместе с ее эмоциональным социализмом, и построить якобы какой-то новый стиль. И при этом, когда мы анализируем то, что происходит в медиа-дискурсе, в поп-культуре, мы видим в нем много советского.

— Мы видим формат донесения идей абсолютно советский. Напор и цель — разрушить старое или чужое — абсолютно те же. Я сейчас подумала, раз уж мы говорим про эмоциональный капитализм и эмоциональный социализм, что мы сейчас живем во времена эмоционального НЭПа. Бухарин пришел к рабочим и крестьянам и сказал: «Обогащайтесь!». И это именно то, что делает пост-советский селф-хелп, который приходит к людям и говорит: вперед, распоряжайтесь своей жизнью, вы никому ничего не должны! Владейте собственностью на свои потребности. Не уступайте места старушками в метро. Замуж выходите только за самцов, приносящих не менее ста тысяч дохода в месяц. Все эти ведические жены и гейши с курсов минета — это же типичные нэпманши.

— Это очень интересная мысль. Но в то же время, я подумала о том, что мы с тобой попали в некую ловушку этого вездесущего эмоционального капитализма. Мы поймались на ее удочку и усвоили его базовую экономическую метафору. Вот я, например, ходила недавно к университетскому профессиональному коучу — такому специальному человеку, который объяснял мне, как расти в своей профессии. И она меня спрашивала: «А как ты пополняешь свой эмоциональный банк? Давай посмотрим, какие у тебя вклады, какие расходы?». А я говорю ей, я не хочу говорить в таких понятиях. Я свою душу и свою жизнь не воспринимаю как банк, и не хочу переводить ее понятия «вкладов». И я не уверена, что это обязательно и это правильно писать про эмоциональную жизнь людей, их переживания в понятиях собственности, капитализм-социализм. Что-то в этом есть неправильное — в принятии этой структуры мышления как основополагающей.

— Давай подытожим. В чем все-таки основное различие между любовью «русской» и любовью «западной»?

— В русской модели, если ты не теряешь голову, то ты не любишь по-настоящему, и такая любовь не принесет тебе счастья. А в американской — если ты теряешь голову, то это прежде всего знак того, что что-то с тобой не порядке. Там, чтобы быть счастливым в любви, нужно все время показывать — и себе самой, и партнеру — что «я могу и без тебя».

Поговорим о странностях любви

(Другого я не смыслю разговора).

В те дни, когда от огненного взора

Мы чувствуем волнение в крови,

Когда тоска обманчивых желаний

Объемлет нас и душу тяготит,

И всюду нас преследует, томит

Предмет один и думы и страданий, -

Не правда ли? в толпе младых друзей

Наперсника мы ищем и находим.

С ним тайный глас мучительных страстей

Наречием восторгов переводим.

Когда же мы поймали на лету

Крылатый миг небесных упоений

И к радостям на ложе наслаждений

Стыдливую склонили красоту,

Когда любви забыли мы страданье

И нечего нам более желать, -

Чтоб оживить о ней воспоминанье,

С наперсником мы любим поболтать.

Александр Пушкин

Гавриилиада (1821)