Современная демократия в ее усредненном американо-европейском варианте – это конечный этап общественно-политического развития? Политический класс Запада уверен, что да. Вынесший этот тезис в заголовок знаменитой книги американский философ Фрэнсис Фукуяма утверждал, что «кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию».

В девяностые годы XX века попытки оспорить подобные взгляды казались маргинальными. Но обостряющийся миграционный кризис в Европе и кризис управления в США вновь демонстрируют, что либеральная модель не является идеально сбалансированной конструкцией, исключающей дальнейшее совершенствование. Сегодня ее наиболее ортодоксальные апологеты также отказываются признать, что кризис носит системный характер, видя существо проблемы в нарушении нормальной работы демократических институтов авторитарными и склонными к популизму политиками.

Между тем ситуацию с мигрантами создал не отход, а дотошное следование либеральной теории и практике вопреки реальным возможностям Евросоюза и входящих в него государств. Несоответствие идеологии действующей социально-политической модели – несомненный признак кризиса. Так же как углубляющийся отрыв политического класса США от интересов, ценностей и устремлений остальной нации, выразившийся в неспособности элиты уважать в лице Трампа и его политической повестки выбор законно реализовавших свое суверенное право американских избирателей.

В еще большей степени, чем отдельные кризисные явления, внушает тревогу упорное отрицание идеологами либеральной демократии самой необходимости что-то в ней менять. Это может свидетельствовать о сбое системы исправления ошибок, позволяющей жизнеспособной социально-политической структуре адаптироваться к новым вызовам. Когда институты и формы идеологии из полезных инструментов становятся объектами культа, они перестают совершенствоваться. Именно такой процесс мы наблюдаем сегодня.

Впрочем, демократии как неизбежно эволюционирующей системе не привыкать преодолевать косность тех, кто в те или иные эпохи называет себя демократами. Сегодня она сильно отличается – институционально и идеологически – от тех политических форм (не считавшихся и не являвшихся в полной мере демократическими, но, тем не менее, проложивших дорогу к современному состоянию), которые взяли на вооружение республиканцы революционной Франции и отцы-основатели США. И нет никаких оснований считать, что в начале XXI века развитие внезапно остановится.

Вопреки историческому подходу адепты демократической религии склонны считать данный политический строй и связанную с ним систему ценностей изначальным даром божьим, вечным и неизменным, от которого человечество иногда отступало в силу присущей ему греховности. В менее одиозной форме подобный взгляд воплощен в концепции оптимальной формы политического устройства, достигавшейся в разное время наиболее прогрессивными обществами. Отсюда следует популярное на Западе отождествление современной демократии с той, что существовала на родине термина – в Древней Греции. Эта искусственная преемственность игнорирует определяющие особенности греческого полиса, даже наиболее демократичного, вроде Афин. Что неудивительно, ибо неформальное знакомство с вопросом непременно ввергло бы приверженцев политкорректности в состояние истерики.

Ведь афинская демократия при всем своих великих достижениях была сугубо местечковой (то есть ограниченной весьма небольшой территорией), непрофессиональной (ввиду отсутствия постоянных чиновников), рабовладельческой (чему комментариев не требуется), империалистической (за счет выкачивания ресурсов из зависимых государств), ксенофобской (поскольку максимально затрудняла допуск чужаков в состав гражданского коллектива) и в целом паразитической (представляя собой привилегированную олигархию по отношению к остальному миру). Зато, в отличие от большинства современных, она была прямой (с непосредственным участием всех граждан в решении абсолютно любых вопросов), социально ориентированной (благодаря вопиюще асимметричному распределению государственной поддержки и обязанностей между бедными и богатыми), прозрачной (из-за отсутствия бюрократического аппарата и полной подотчетности выборных должностных лиц народному собранию). Иными словами, являлась не декларируемой, а реальной формой политического господства самодержавного народа – демоса, с той оговоркой, что этот демос – несколько десятков тысяч взрослых мужчин – выступал привилегированным меньшинством по отношению к женщинам, рабам, приезжим («метекам») и зависимым союзникам.

Одна черта, но отнюдь не из тех, на которые любит ссылаться либеральная историография, действительно роднит Америку и Афины, бывшие в период расцвета их морского могущества, несмотря на относительно скромные (по современным меркам) размеры, одной из сверхдержав древнего мира. Это паразитизм по отношению к внешней периферии. Настоящая демократия – весьма дорогое удовольствие. Чтобы обеспечить имущественный и образовательный минимум для всего гражданского коллектива, а без этого невозможно полноценное функционирование демократических институтов, требуются колоссальные средства. И даже самые богатые государства всегда пытались переложить часть расходов по своему внутреннему совершенствованию на кого-нибудь со стороны.

Афины обеспечивали материальный базис демократии внеэкономическими средствами – политическими и военными. Сегодня наследие колониальной эпохи сказывается в системном выкачивании ресурсов развивающихся государств ведущими экономиками стран «золотого миллиарда» с помощью установленных последними правил международной торговли и всемирного разделения труда. Воплощенные в транснациональных политических и финансовых структурах эти правила закрепляют заложенное эксплуатацией колоний, неэквивалентным обменом, дипломатией канонерок и трансатлантической работорговлей глобальное экономическое неравенство. Периодические подачки в рамках гуманитарных программ никак не компенсируют постоянный отток благосостояния в пользу самодовольных демократий. А нередкие обвинения представителей «третьего мира» в недемократичности выглядят особенно изощренным издевательством со стороны тех, кому именно ресурсы периферии позволяют оставаться демократами (предполагающий обратную взаимозависимость пропагандистский лозунг «стань демократом – и будешь процветать», к сожалению, не работает).

С другой стороны, современным демократиям в целом менее свойственны (по крайне мере, в рамках официально декларируемой идеологии) непременные в античности замкнутость, ксенофобия, изоляционизм. Однако это по большей части не заслуга самих демократических систем. Политические и культурные следствия полисной исключительности были преодолены в рамках универсалистских традиций эллинистических монархий, римской империи, средневековых надэтнических структур – церковных и светских – и многонациональных династийных государств раннего Нового времени. Этот исторически обусловленный выбор предопределил мессианские устремления Просвещения и Великой французской революции, все современные наследники которых получили открытость и универсализм в качестве бесплатного идеологического дополнения к базовым цивилизационным ценностям.

Таким образом, многие сущностные черты современной либеральной демократии вызревали в рамках других политических организмов, ни либеральными, ни демократическими не являвшихся. Точно так же любая демократия – будь то древняя или современная – содержит в себе элементы, которые античная политическая теория никогда не признала бы демократическими. Со времен Аристотеля принято считать, что любая реальная форма политического устройства имеет смешанные черты – демократические, олигархические, монархические. Их соотношение определяет сущность формы правления. Например, в современных демократиях собственно демократическим древнегреческие мыслители сочли бы один лишь институт референдума. Отбор должностных лиц не по жребию, а путем выборов в глазах древнего грека – вопиюще олигархический институт, поскольку никто не голосует за рядового представителя демократического большинства (с ним просто не знакомы!), выбирают людей известных и, как правило, состоятельных (раз могут позволить себе политическую карьеру), то есть представителей относительно немногочисленного политического класса. Полная передача всех вопросов управления представительному органу – олигархия чистейшей воды. В то же время сильная исполнительная власть расценивалась бы как автократия.

Разница между современным и античным подходом к определению сущностных атрибутов демократии проистекает из многократно возросших масштабов применения демократических практик и общего усложнения общественно-политической жизни. То, что годилось для небольшого города, крайне трудно реализовать в рамках огромной страны с многомиллионным населением. Поэтому была придумана представительная форма правления. Но заслуживает ли она имя демократии – это все еще весьма спорный вопрос. Наличие отделенного от остальной нации круга профессиональных политиков, пополняющегося de facto путем кооптации, имеющего собственные корпоративные интересы, традиции взаимодействия и внутренние связи более тесные, чем те, что ведут наружу – к формально суверенному народу, заставляет говорить об олигархии не только в античных понятиях. Добавим еще сращивание политического класса с крупным капиталом, а это повсеместная реальность, и наследуемость статуса, выражающуюся сегодня в появлении явных или скрытых политических династий, и ни одна беспристрастная политическая теория никакой демократии тут не обнаружит вовсе.

Да, разумеется, существуют инструменты обратной связи политиков с избирателями, предполагается конкуренция политических программ и представляющих их партий. Но стремительный рост популярности маргинальных сил, отвергающих неолиберальный консенсус и отвергаемых респектабельным политическим классом, свидетельствует о том, что постоянно растущее множество людей не верит в способность хоть какой-то традиционной партии решать (или хотя бы рассматривать) реально волнующие рядовых членов общества вопросы, не видит разницы между формально конкурирующими политическими программами и все больше отворачивается от традиционной элиты в целом.

Обычная реакция либеральных политиков на описанную проблему – во всем виноват популизм. Дескать, есть безответственные лица, которые заигрывают с избирателями, говоря им то, что те хотят услышать. Вооружившись всеми определениями и ценностями либеральной демократии, хочется спросить: а вы почему этого не делаете? Почему вы не популисты?! Если какие-то темы волнуют нацию, почему они в той же мере не волнуют тех, кто призван выражать ее интересы? Может, это вы не желаете слышать сограждан и потому в принципе неспособны говорить о чем-то, отличном от написанных под копирку политических повесток, особенно, если ваши повестки и настроения суверенного демократического большинства исключают друг друга?

В отличие от афинских демократов современной элите недостаточно выражать интересы народа. Она стремится всеми доступными средствами информационного века сформировать у народа должное (то есть совпадающее с ее собственным) представление о его интересах. С учетом опыта, знаний, рычагов влияния политического класса такой подход в прошлом зачастую позволял спасти импульсивное и значительно менее компетентное большинство от разного рода трагических ошибок. Ради Бога! Есть все основания полагать, что влияние любых властей – даже самых либеральных – на «свободный выбор» граждан со временем будет лишь возрастать. Только не надо называть получившийся строй демократией и без разбора клеить ярлык «авторитаризма» на любую систему, решающую вопрос взаимодействия управляющих и управляемых иначе, чем принято в западном «демократическом сообществе».

Рост специализации в условиях постоянно усложняющегося мира совершенно естественен и неизбежен – не только в политической, но и в других сферах. Более того, когда демократическое большинство удовлетворено происходящим вокруг, оно с радостью само передоверяет политикам вопросы управления, уходя в частную жизнь и профессиональные интересы. Резко возросшая политизированность масс, напротив, свидетельствует о глубоком недовольстве какими-то действиями или бездействием элиты. В настоящее время – это, чаще всего, крайне агрессивная и до абсурда формализованная псевдотолерантность, дискредитирующая ценности, которые на словах провозглашает, превратившая благое дело защиты прав расовых, религиозных, национальных, сексуальных и любых других меньшинств в самоубийственное наступление на культурную самоидентификацию, историческую память, эстетические предпочтения и просто повседневное поведение демократического большинства. Именно в таком виде она стала религией политической элиты Запада, вызвав неизбежное сопротивление общества. Отсюда и рост популярности ультраправых сил, и миграционный кризис, и радикализация различных форм реакции на него.

Сложившаяся ситуация очень напоминает возмущение российского общества начала XX века слишком бурным развитием капиталистических отношений и навязыванием соответствующей идеологии, бросившее его в объятья большевиков. Или Германию 30-ых годов того же столетия, вместо политкорректного прощения виновников национального унижения избравшую тотальную войну со всем, что не есть немецкая нация. Возникшие в обоих случаях исторические альтернативы либеральной демократии – отрицающие как ее саму, так и друг друга – отпали не из-за нежизнеспособности, а из-за того, что проиграли войну (мировую или холодную) обладавшему значительно большим запасом разнообразных ресурсов противнику.

В качестве выводов из опыта демократического прихода к власти принципиально антидемократических сил и средства противодействия экспансии конкурирующих идеологий западная демократия с середины XX века начала вводить в обиход жесткую систему представлений и правил, которая легла в основу современных «либеральных ценностей». Семьдесят лет вопрос, считать или не считать какую-либо идею, действие или институт демократическим, решался не на основании сущностных характеристик самого явления, а исходя из его наличия или отсутствия в либеральных «святцах». Это позволяло сохранять формально демократическую политическую модель, не опасаясь неоднократно реализовывавшегося в различные эпохи свободного выбора демократического большинства в пользу какой-либо формы авторитаризма, религиозного, национального или классового экстремизма.

Но сегодня «либеральные ценности» становятся орудием раскола западного общества. За прошедшее время они сделались совершенно негибкими, не подлежащими критике и согласованию с меняющейся действительностью, в полном смысле слова тоталитарными. Подавляющее большинство приверженцев воспринимают их как последнее откровение, во имя которого можно сносить памятники, запрещать книги, наносить ракетные удары. При этом ради буквы сплошь и рядом нарушается суть содержащихся в либеральном катехизисе требований: отличное мнение служит основанием для «охоты на ведьм», декларативная защита всевозможных меньшинств (зачастую вопреки их собственным взглядам и воле) ведется с вопиющим игнорированием основополагающих прав большинства.

В прошлом когда идеология начинала столь недопустимым образом противоречить запросам общества и объективным потребностям эпохи, какая-то фракция элиты всегда выступала с предложением альтернативы. Но представители современного политического класса, похоже, не способны подобную альтернативу создать. Отрицание «либеральных ценностей» на Западе и в остальном мире чаще всего выливается в заведомо обреченные попытки реанимации еще более допотопных, нежизнеспособных, игнорирующих любое развитие мировоззренческих систем и общественно-политических моделей. Маргинальный характер критики либерально-демократической парадигмы закрепляет раскол общества и способствует торжеству ультрарадикальных элементов в обоих идеологических лагерях.

Причиной сбоев демократической системы, по-видимому, является отсутствие у политической элиты и ее идеологии реальной сферы применения в современных условиях. Политики уже давно перестали исполнять представительную функцию, превратившись в отделенную от общества корпорацию с собственными целями и принципами жизнедеятельности. А теперь к тому же стремительно теряют самодостаточную область профессиональной специализации. Постоянное усложнение современного мира требует привлечения высокоэффективных специалистов для решения экономических, юридических, дипломатических, военных и множества других вопросов. Политикам как таковым, не являющимся незаменимыми экспертами по конкретным делам, для оправдания своего существования остается лишь всячески раздувать миф о важности их роли в священной и неприкосновенной навеки либеральной демократии.

Между тем, как это происходило и с другими формами правления, под фасадом представительной демократии вызрели элементы иных, более жизнеспособных систем, по большей части несущие технократические черты. Специалисты в современном мире решают все. Как воспрепятствовать монополизации определенных общественных заказов теми или иными группами экспертов, не допустить превращения этих сообществ в новые олигархии, организовать конкуренцию между ними – все это должно обсуждаться, испытываться и проверяться на практике. Однако успешному развитию общественно-политических форм мешает либеральная догма, адепты которой бросаются жечь на кострах любых потенциальных еретиков – внешних и внутренних, стоит только заговорить о переходе на новый уровень политического развития.

В результате вместо здоровой конкуренции технократов в жизненно важных для планеты вопросах мы продолжаем наблюдать все более карикатурную конкуренцию профессиональных политиков из-за симпатий неквалифицированного большинства (которые легко отнимет любой клоун на Западе или религиозный авторитет в исламском мире) и права указывать специалистам, как им выполнять их работу. Последствия – глубочайший кризис компетентности, охвативший руководство ведущих государств в начале XXI века. Во главе ядерных держав (и это не относится к американским выборам 2016 года!) оказываются люди, путающие лозунги с действительностью, для которых неподлежащие критике «либеральные ценности» заменяют неформальное знание истории своего и других народов, понимание внутренней сути политических процессов и уважение к международной дипломатической практике.

Как и во многих предшествующих ситуациях, это, скорее всего, «болезнь роста». Никакая отжившая свой срок элита не уходит добровольно. Никакая смена господствующей политической парадигмы не происходит легко. Но объективные условия развития современного общества делают неизбежным возрастание роли технократических элементов в действующих (смешанных) политических системах. И чем более упорно та или иная нация будет вкладывать силы и средства в имитацию работоспособности сугубо декоративных демократических институтов, тем медленнее она будет двигаться по пути реальной, а не догматически ограниченной либеральной модернизации.

Однако это не означает окончательного прощания с демократией. На протяжении веков политические формы никогда не исчезали полностью, но вновь и вновь возвращались, обогащенные новым содержанием, на очередном витке общественного развития. Будучи естественной формой взаимодействия между равными (прежде всего, в интеллектуально-образовательном плане) членами общества, демократия получит новую жизнь, как только технический и общественный прогресс позволят преодолеть информационную изолированность узких специалистов, каковыми сегодня выступает большинство людей. Более совершенные системы обучения и трансляции информации, прообразом которых, возможно, является Интернет, позволят вновь сформировать компетентное большинство (в национальном или глобальном масштабе), способное эффективно отбирать жизнеспособные альтернативы в рамках широкого спектра политически значимых вопросов.