30 сентября Московский городской суд вновь рассмотрел дело фигуранта «московского дела» Павла Устинова. Ранее 24-летнего актера приговорили к 3,5 годам за то, что на митинге 3 августа в центре Москвы он, по версии следствия, вывихнул плечо росгвардейцу Александру Лягину. После масштабной общественной кампании обвиняемого отпустили из СИЗО под подписку о невыезде, а затем заменили ему реальный срок на год условно. Специальный корреспондент «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с Павлом Устиновым о том, что было видно из окна его камеры, изменилось ли его отношение к правоохранительным органам и как он планирует помогать другим незаконно осужденным, не занимаясь политикой.

«Любой имеет право стоять у метро»

— Вы ожидали, что вас могут не оправдать? С учетом того, какая была кампания в вашу поддержку и в поддержку других фигурантов «московского дела».

— Я допускал такую мысль, хотя до последнего надеялся, что оправдают. Но в итоге оказалось, что они [суд и следствие] не могут признать себя неправыми — тогда они признаются в своей некомпетентности.

— Вы собираетесь обжаловать приговор. Думаете, суд следующей инстанции примет другое решение?

— Я надеюсь, что хотя бы в Европейском суде нас услышат. Я буду идти до последнего. Потому что это нелепо. Любой может стоять у метро. Что, каждому условку вешать за то, что он стоит у метро? Это глупо, это абсурд.

— 3 августа вас задержали рядом с Пушкинской площадью, куда вы приехали на встречу с другом. О чем вы подумали, когда вас стали задерживать?

— Я стоял, [смотрел] в телефон и увидел ногу сотрудника, потому что они [росгвардейцы] уже достаточно близко подошли, на расстояние вытянутой руки. Поднимаю голову — не понимаю, что это за люди. Они в масках, в камуфляже, ни шевронов, ничего. Начали на меня нападать. Меня сразу вывели из равновесия, заломили руку. Я начал падать, пытаясь сохранить [равновесие]. В какой-то момент мне это удалось, первый сотрудник стал падать [мне] в ноги. Потом меня за ноги схватили, я повалился, меня избили.

У меня и в мыслях не было сопротивляться. Если бы я сопротивлялся, мои руки были бы не здесь [на уровне моей головы], потому что это неудобно для сопротивления. Они были бы [ниже], чтобы я мог толкнуть, подсечку сделать или еще что-то. А тут у меня руки наверху, я потенциально в положении жертвы — меня можно повалить и сделать со мной все, что угодно.

Я спросил себя [тогда], что происходит. Почему на меня нападают посреди белого дня? Вокруг много людей. Я в некотором шоке находился. Как так можно, что просто человек вышел из метро, и на него напали?

— Вы упомянули — это видно и на видео — что вас били дубинками. Была ли вам потом оказана медицинская помощь?

— Медицинской помощи не было абсолютно никакой. В первые несколько часов я ничего не чувствовал, только стертую коленку, которую повредил, когда меня повалили. Ближе к вечеру у меня начала болеть поясница. Она болела вплоть до того момента, как меня освободили. Вообще запрещено бить по спине — это явное правонарушение и превышение полномочий. Судьи это видят, следователи это видят, но никто даже внимание на это не обратил.

— Что было после задержания, в автозаке?

— Автозак был заполнен, я сел у выхода [из клетки]. Рядом [с другой стороны решетки] стояли два сотрудника ОМОНа. Кто конкретно был, я не знаю, они все были в масках. Они перешептывались. Я услышал фразу: «Надо выбрать кого-нибудь посолиднее». Потом один показал на меня пальцем, второй сказал мне выходить. Я вышел, меня посадили на кресло, попросили дать паспорт. Отошли в сторону, что-то обсуждали минут десять. Вернулись, протянули мне мой паспорт и сказали: «А вы омоновцу вывихнули плечо». Я спросил, каким образом. Я ничего не делал, даже не сопротивлялся. Они сказали, что приедем и будем разбираться.

Меня привезли в ОВД Марьино, где оформили на меня административное правонарушение — непонятно с чего приписали мне массовые беспорядки, как я уже потом узнал. Взяли у меня первичные показания, потом вдруг посадили в машину и отвезли в сопровождении тех же омоновцев в Следственный комитет.

— Сотрудники по-прежнему не представлялись и были в масках?

— Конечно. Меня привели к следователю Заварзину, как я узнал впоследствии. Он оформил протокол об уголовном правонарушении. На меня надели наручники и отправили в ИВС.

— Когда вы услышали, что вас обвиняют в уголовном правонарушении, что вы почувствовали?

— Я подумал, это какая-то нелепица, какой-то бред. Они ошибаются. Я был ни при чем, я ничего не нарушал, преступления не совершал. Я подумал, что они потом узнают — им сотрудники расскажут, что было на самом деле. А в итоге оказалось, что они меня обвинили: эти же сотрудники — друзья Лягина — сказали то же самое.

«Люди в СИЗО хорошие. Практически все невиновные сидят»

— Какие были условия в изоляторе?

— В ИВС все было хорошо. Меня привезли, осмотрели, до трусов раздели, записали все синяки, сделали осмотр побоев. Потом повели в камеру, там я сидел с одним человеком, бывшим сотрудником [правоохранительных органов]. Постоянно играла музыка на радио.

— Музыка?

— Да, в коридоре. Современная какая-то, клубная музыка. Она порой бесила.

— Ее вообще не выключали?

— Ночью не играла. Я почти сразу лег спать, потому что был в шоке после всего. Проснулся и потом уже пообщался с сокамерником. Он, конечно, тоже удивился, говорит: «Пипец, что происходит в этой стране?»

— А он как там оказался?

— У него тоже дело сфабриковано. В 2009 году у него были финансовые махинации, он за это уже понес наказание. В это время они каким-то образом смогли переместить преступление с 2009 года на сегодняшний день, при том что следователь, который указан там, уже умер, а они расписались за него. Человек сидит уже полтора года, ждет пока закончится следствие.

— Когда вы услышали эту историю, вам не стало страшно?

— Я офигел, что такое бывает. Я с этим никогда не сталкивался. У меня до последнего момента была надежда, что все это — огромнейший абсурд. Кто-то придет, скажет: «Вы что творите? Отпускайте парня. Он тут незаконно сидит», — и все. В итоге, когда мне объявили приговор, я понял, что это серьезно.

— То есть вы осознали реальность происходящего, только после приговора?

— Да. Я готовился к тому, что меня осудят. Я уеду в лагерь. Но прямо стопроцентное понимание, что это настолько серьезно [пришло потом]. До такой степени нелепо, что меня осудили, что мне дали реальный срок за эту нелепую вещь.

— Вы представляли, что будет дальше?

— Конечно, много размышлял. Я понял одно — я потрачу много времени впустую. А как дальше жизнь сложится после всего это было загадкой для меня. Потому что мало ли что может произойти на лагере.

— Из ИВС вас перевели в СИЗО. Условия там сильно отличались?

— В камере было 10 человек. Сама камера где-то пять на пять метров, как моя комната [дома]. Пять двухъярусных кроватей — не как в армии, [где] старые кровати с сеточкой металлической [которая прогибается под человеком]. Там [в СИЗО] сетка из жестких прутьев, лежать вообще неудобно, даже матрасы не спасают. Стоит дубок — это стол со скамьями. Холодильник ребята покупали за свой счет. Сверху «телевизор» небольшой был — это шкафчик так называется, куда еду можно складывать. Слева был туалет, назывался «дальний», если по жаргону. А рядом раковина. И еще один «телевизор».

— Наверное, у всех есть определенный набор стереотипов о таких местах. О чем вы думали, когда в камеру заходили?

— У меня не было времени, чтобы размышлять, как меня примут. Я в тот момент узнал, что я «бывший сотрудник», так как я когда-то служил в Росгвардии, во внутренних войсках. Естественно, меня посадили вместе с бывшими сотрудниками. Помню, как я зашел в камеру 605, уже был отбой, темно, «луна» наверху — это небольшой фонарик, который светит как ночник (его прикрывали, потому что он в глаза светил, спать не могли). Кто-то на шконаре лежит, говорит: «Здорово, кто, откуда, куда?» Там сразу показываешь постановление, чтобы люди удостоверились, что ты не врешь. Потому что ты новенький, вдруг ты соврешь, вдруг ты насильник. Насильники держатся в отдельных камерах, их называют «шерстяные».

Ребята решили надо мной прикольнуться. Как вообще в тюрьме? Там есть «черные», «людские» — те, кто не служил вообще нигде, обычные люди. Есть бээсники — бывшие сотрудники. И есть «красные» — это не бээсники, они могут просто работать на администрацию. Все три категории жестко находятся со своими, нельзя сажать «черного» с бээсником или бээсника с «красным», потому что могут быть конфликты. Я пришел, мне ребята заявляют: «А тебя к „черным“ засадили».

— А вы уже все это знали?

— Нет, я тогда не понимал, что за «черные». Знал только про бээсников. Говорю: «В смысле? Я бывший сотрудник, мне сказали, надо к ним». Они начали прикалываться: «Да ты освоишься, какая курточка у тебя классная, брюки». Я понял, что сейчас начнется кипиш, думаю: «Ладно, ребят, поехали, и так жизнь скатывается». Но в итоге оказалось, что они шутят. В хате есть старший, через него решаются все проблемы. Он подошел, сказал: «Расслабься, все нормально, ты с бээсниками. Жестко тебя так [обвинили], первый раз с таким сталкиваемся».

На следующий день приходил психолог, спрашивал, как мое состояние. Вообще он ко всем новеньким [должен] приходить, но ребята рассказывали, что это бывает редко. Спрашивал, употреблял ли я наркотики, как к спиртному отношусь, к вере и так далее. Я сказал, что никогда не употреблял наркотики, алкоголем не злоупотребляю. Старший так удивился, говорит: «Пахан, ты что тут делаешь вообще?»

— Психолог при всех с вами разговаривал?

— Там во входной двери есть кормушка маленькая. Ее открывают, чтобы ты расписывался или еду брал. Обычно общение идет через кормушку, слышно все. Меня реально удивил вопрос [старшего], я сам начал думать: «Что я тут делаю? Каким образом это все произошло?»

Через три дня меня перевели в другую хату, в 615-ю. Там уже я обосновался более-менее, потому что был в ней до конца. Ребята там все адекватные, понимающие, с высшими образованиями. Люди хорошие. Практически все невиновные сидят. Сидят по таким же сфабрикованным делам несколько лет, ждут, пока закончится следствие. Мне рассказывали там, что есть человек, который сидит около трех лет. К нему следователь приходил один раз, и то для того, чтобы сказать, что его имущество конфисковали. Все. Не один случай такой.

«В армии не было такого антуража»

— Вам болезненно рассказывать об этом опыте?

— Не болезненно сейчас. Оно на подкорке, конечно, сказывается. В какой-то момент это отразится, просто неизвестно, в какой форме. Надеюсь, что все образуется как-то. Я сейчас более-менее в себя пришел. Иногда вспоминаю, как это было, какие мысли были тогда. Размышлял обо всем, о будущем. Смотрел бесконечно в окно с решеткой, смотрел на небо.

— Только небо было видно?

— Небо, стройка, дома жилые. Удивительный опыт.

— СИЗО сильно от службы отличалось?

— Я, кстати, проводил аналогии с армией. В принципе, похоже. И в армии, и в тюрьме есть режим: отбой, подъем. Единственное — ты не можешь выходить из камеры без разрешения. Хотя и в армии тоже из помещения роты без разрешения нельзя было выходить. Но там не было замков таких, не было такого антуража, такой атмосферы. Вот эти вечно звенящие «тормоза» — это замки. Вечером ты засыпаешь, приводят судовых (тех, кто на суды ездил), постоянно «тормоза» стучат. Первое время именно эти шумы двери очень сильно и очень резко отзывались в ушах. Непонятно, почему. Я вздрагивал от этого звука. Не от испуга, а от его резкости. Жесткий такой, сухой и звонкий звук.

— В армию вы же по своему желанию пошли?

— Конечно. Мне не хотелось бегать, как это обычно бывает. Люди бегают до 30 лет, где-то скрываются — мне это было не нужно. Можно просто год отслужить и дальше ходить спокойно, радоваться жизни, заниматься тем, чем ты хочешь. Еще я с детства мечтал попасть в спецназ.

— А что вас привлекало в этом?

— Меня привлекали в принципе структуры. Уничтожение террористов. Эти сугубо детские мечты, построенные на фильмах. У меня было представление, что я могу пользу принести человечеству, спасая кого-то от плохих людей. Но, как в итоге оказалось, тут больше таких подстав. Сколько сотрудников сидит, которых подставили, сфабриковали дела. У меня было ощущение [раньше], что все действительно по справедливости, по честности. Вот эти слова: «долг, честь, достоинство», — они, конечно, ценные. Но почему-то они не проявляются в полной мере в наших структурах.

— Вы впервые были в суде. Расскажите о своих впечатлениях.

— Я удивился, уже когда меня поместили в камеру ожидания, перед тем как поднять в зал. Это небольшая комната, три на два метра. Там скамейка, столик и мусорка. Я сидел там, думал, что меня отпустят. Если до суда дошло, по-любому тут они должны что-то предпринять реальное. Потом меня подняли наверх, посадили в аквариум, тоже было непривычно, непонятно. Странное ощущение, что я на скамье подсудимых.

— Про аквариум хочу отдельно спросить. Некоторые адвокаты, работающие над «московским делом», просили суды, чтобы их подзащитные находились рядом с ними — иначе человек не может нормально участвовать в рассмотрении своего дела. Можете рассказать, какие у вас были там ощущения?

— Это ощущение полной изоляции. Ощущение барьера, который ты не можешь преодолеть. Ты не можешь донести до людей полностью все факты, даже какие-то слова. Потому что чувствуется эта преграда, чувствуется, что к тебе совершенно другое отношение, потому что ты находишься там. Если сравнивать с судом апелляционной инстанции, где я уже сидел за столом, это совершенно по-другому. Мне было непривычно, когда в первый раз пришел. Ощущение отрешенности от всего общества, ты один, изгой, на тебя все это давит. В какой-то момент ты начинаешь допускать мысль, что ты и правда уголовник, хотя это не так. Настолько вся эта атмосфера убеждает тебя в этом.

— На суде 30 сентября адвокат Анатолий Кучерена вспоминал об еще одном фигуранте «московского дела», Даниле Беглеце — он признал свою вину, согласился на «особый порядок» и получил два года колонии за то, что дотронулся до силовика. Кучерена говорил, что следователь ставил вам Беглеца в пример, когда добивался от вас признания вины. Как это было?

— Следователь каждую встречу говорил: «Ну что, ты подумал об „особом порядке“? Да ладно, тебе дадут год условно, все нормально будет, только признай вину». Я его спросил, в чем признаваться, я ничего не делал. Он на той же самой ноте постоянно меня сподвигал к этому: «особый порядок», «особый порядок».

— Что вам помогло не сломаться?

— Крепкий дух, наверное. Вера, что все-таки люди одумаются. Не ожидал я такого резонанса. Огромнейшее спасибо всем людям за это. Даже если бы меня отвезли в колонию, я бы в любом случае знал, что правда на моей стороне и пытался бы добиться в вышестоящих инстанциях законного решения.

— А как вы узнали о том, что столько людей вас поддерживают?

— За два дня до освобождения мне рассказали общественники из ОНК при президенте. Они приезжали в СИЗО. Забавно себя вели сотрудники федеральной службы исполнения наказаний, когда узнали, что ко мне приехали члены ОНК.

— Что они делали?

— Обычно из камеры выводили: «Устинов, на выход, следка [то есть следственные мероприятия]» или «Устинов, суд». А в этот раз люди пришли и в учтивой форме: «Гражданин Павел, выходите, пожалуйста. Вон туда проходите, пожалуйста».

Уже потом, когда меня выпустили, Дима [адвокат Дмитрий Чешков] показал мне видео, где актеры выступают «Я/Мы Павел Устинов». Я был в шоке, когда все это увидел: сколько людей, режиссеров, актеров, музыкантов выделили время и высказались по этому поводу. Потом это все закрутилось, все начали обсуждать. Такая огласка. Это было неожиданно и приятно. Именно благодаря этому я здесь нахожусь, если бы этого не было, я бы скорее всего уже уехал.

— Было ли что-то на судебных заседаниях, что вас особенно сильно удивило?

— Меня удивило, что суд вообще не слушает ни меня, ни адвоката. Сторона обвинения — прокурор — просто в постановочной форме (это какой-то спектакль) читает заученный текст с бумаги. Они [суд] воспринимают эту информацию как реальную. А когда им предоставляешь какие-то факты, они к этому подозрительно относятся — так было с видео, которое не принял судья Криворучко. Я не понимаю тогда, что должно быть доказательством? Как доказать свою невиновность, если у тебя есть факты, а эти факты не принимаются вообще и не берутся в расчет? Это, как если бы кто-то кого-то убил, и у стороны обвинения был нож в крови с отпечатками пальцев и экспертизой, что это нож того, кто убил, а судья бы сказал: «Нет, это не относится к делу. Я не буду смотреть». Нереально.

«Не сказать, что ненавижу, но некоторое отвращение есть»

— Когда вы впервые увидели Александра Лягина?

— Это было в следственном изоляторе, на очных ставках со следователем. Я пришел в кабинет, в котором проходят следственные действия. Там сидел следователь Заварзин, мой адвокат Дмитрий Чешков и сам Александр Лягин в поникшем состоянии — голова опущена, повязка какая-то [на руке], хотя прошло больше 20 дней, что он с этой повязкой делал, непонятно. Это фигня еще, потом через несколько дней он вообще с бинтами пришел в суд, как мне сестра рассказала.

Я пришел, он сидит поникший, смотрит в пол. Я в первый раз его вижу, естественно, хочу посмотреть на человека, увидеть его глаза, [понять] о чем он думает, что сейчас будет говорить. Я пытаюсь поймать его взгляд, а он не смотрит — это первый признак того, что человек врет, что ему стыдно. Он сидел, я стоял, мы проводили очные ставки: следователь задавал вопросы мне и ему. В какой-то момент я задал вопрос Александру: «Почему вы меня оговариваете?». Он даже на меня не посмотрел, молчал. Следователь сказал, что это не относится к делу абсолютно, и вопрос снимается. Благо, что хотя бы этот вопрос занесли в протокол.

Потом уже я подошел расписываться в очных ставках и спросил у Лягина: «Как, Александр, вы будете смотреть в глаза своим детям (я не знал, есть у него дети или нет), если я сяду в тюрьму? Вы меня оговариваете, врете в суде. Как вы потом посмотрите на своего ребенка, зная, что и с ним может быть то же самое?» Он ничего не ответил, так же сидел поникший, глазами в пол. Потом меня увели.

— Ваш адвокат, Анатолий Кучерена, довольно много говорил про росгвардейцев на последнем заседании. Приносил им благодарность, называл Лягина солдатом, утверждал, что он ни в чем не виноват. При этом довольно мало говорил о вас. Вас это не смутило?

— Нет, у него потрясающая речь была, очень информативная. Он сказал всю правду про меня, может, и немногословно, но зачем рассусоливать?

— Вам не показалось странным, что он говорил о заслугах Лягина и росгвардейцев, в том числе, тех, которые вас задерживали?

— Я этого не заметил.

— Вы сами дважды говорили, что не желаете крови, нормально относитесь к Росгвардии. Сложно представить, что после всего, через что вы прошли, у вас осталось такое отношение — вас избили, оговорили, приговорили сначала к трем с половиной годам реального срока, а потом к году условно за то, чего вы не делали.

— Конечно, у меня негативное отношение [к Лягину]. Я в суде просто немного неправильно выразился, это была незаконченная мысль. Я не поставил точку, это было многоточие, и я сделал движение [развел руками]. Не то, что кровь будет, но какое-то наказание они понесут. В любом случае он превысил свои должностные полномочия, соврал в суде. Помимо этого, он меня избил и принес мне нравственные страдания, потому что я попал в СИЗО. Это тяжкие последствия.

Конечно, я негативно отношусь к этому случаю. Не сказать, что я прямо Александра ненавижу, но некоторое отвращение есть. Потому что я бы так делать не стал. Если бы я служил в Росгвардии, если бы мне дали приказ задержать кого-то незаконно, по беспределу полному, я бы этого не делал. Я бы сказал начальнику, что я этого делать не буду, и если он с этим не согласен, буду увольняться. Потому что это нечеловеческая работа.

В то же время есть настоящие сотрудники ОМОНа, которые выезжают на боевые действия, участвуют в спецоперациях. То есть это единичный случай. В данном случае, если брать «московское дело», это несколько случаев. Но я не считаю, что Росгвардию надо судить по этим людям. Росгвардию надо судить по людям, которых мы не видим. Которые выявляют террористов настоящих, экстремистов.

— Во время митингов были избиты как минимум 22 человека. Среди них — подросток, которого ударили по голове, мужчина, которому за три часа до начала митинга сломали ногу, женщина, которую ударили в живот…

— Это скотские поступки.

— Дела против сотрудников либо не возбуждают, либо делают это с большим трудом, затягивая следствие. В то время как приговоры фигурантам «московского дела» выносят очень быстро. Что вы об этом думаете?

— По быстроте дел я могу сказать, что в случае [«московского дела»] они хотели всех побыстрее упаковать, осудить и отправить. Чтобы это было по-тихому, быстро, никто не заметил. Но произошла огромная огласка, люди узнали.

Почему не возбуждают дела против сотрудников, для меня тоже загадка. Я тоже подал встречный иск на этих людей [силовиков, которые проводили задержание], и мне до сих пор не пришло никакого уведомления. Вообще ничего. Хотя я это сделал давным-давно. Почему так несправедливо — не знаю. Но в любом случае, ситуация со случаями, о которых вы рассказали, — это неприятно, слишком сурово, глупо. Женщину ударить — я считаю, это [сделал] не мужчина.

— Это не меняет ваше отношение к структуре? К людям, которые работают на митингах?

— На митингах? Конечно. Надо разграничить: есть реальные люди, которые делают реальные вещи. И есть показные люди, которые делают показные вещи. Конечно, к последним отношение негативное. Это реально плохо, что докатились до того, что ударяют женщину в живот ни с чего. Ладно, если бы она полетела к ним с ножом, пистолетом, угрожала, пыталась убить. Тогда это была бы вынужденная мера, хотя можно было не ударять в живот. Можно было просто повалить на землю.

— Вы после выхода из СИЗО смотрели видео задержаний? С митингов?

— Я смотрел видео задержаний других ребят: Миняйло, Подкопаева с баллончиком и всех остальных. Я не увидел ничего там уголовного, честно скажу. Так же, как и в своем видео. Я не понимаю, почему суды это не видят.

— Чье дело вас особенно задело, возмутило?

— Стаканчик. Это в голове не укладывается. Такой абсурд.

«Мне кажется, информацию наверх доносят неточную»

— Много говорили о том, что вы аполитичный человек. В то же время вы сейчас сами рассказываете, как много сфальсифицированных дел, незаконных действий силовиков, несправедливых приговоров. Вы по-прежнему считаете себя аполитичным?

— Да. Я не хочу вообще никак связываться с политикой. Я захотел заниматься общественной деятельностью. Просто все постоянно путают политику с общественной деятельностью. Я не собираюсь влезать в изменение законов, не собираюсь мараться во всех делах политических. Я хочу, чтобы законы соблюдали. Хочу максимально посодействовать людям, в отношении которых фальсифицировали дела.

— Как вы это планируете делать?

— В первую очередь я хочу помочь ребятам, с которыми мы случайно оказались в этом деле. Конечно, не надо врываться в администрацию и кричать: «Отпускайте их!» Можно выйти на пикеты поддержать ребят. Связаться с родными — поговорить, материально помочь. Написать им в СИЗО, потому что письмо — это тоже важно, это практически единственный источник информации. Организовать движение, как для меня организовали флешмоб. Много способов.

— На митингах часто звучит такая фраза: «Если вы не интересуетесь политикой, политика заинтересуется вами». Вы упомянули выход на пикеты. Этим летом люди, в том числе 3 августа, вышли, чтобы сказать, что им не нравится то, что происходит с выборами в Мосгордуму, что это нечестно…

— Это политика.

— В чем разница?

— Потому что это связано напрямую с политической деятельностью, с выборами, с правительством.

— Судебная система разве не связана с правительством?

— Судебная система — это другое, это не политика. Это внутренние органы дознания, органы следствия, судебные органы — это все, как мне кажется, не относится к политике.

— Почему? Это же про ситуацию в стране.

— Я в первую очередь хочу помочь людям. Мне плевать на все эти политические дела. Потому что здесь затрагивается именно свобода человека, здесь затрагивается личность. Не его убеждения, не то, что кто-то выходил на митинг, а кто-то, как я, не выходил. В данном случае это не имеет значения. Здесь вопрос справедливости приговора, законности судебного процесса. Люди по факту ни за что сидят, и нужно их освободить, потому что это неправильно.

Почему человек не может находиться дома? Это что, особо опасные преступники? У них автомат под подушкой лежит? Они при себе носят тесаки? Я постоянно слышал в суде: «Может скрыться от следствия, может помешать следствию, может оказывать давление на свидетелей». Это глупо. Если человек невиновен, как со мной было, я бы и не сунулся ни к каким свидетелям, потому что мне это не нужно было. Я бы сам приезжал к следователю, а не как нас из СИЗО возили на «камазах» с опозданием на два часа, и потом нас же винили в опоздании.

На крайний случай — хотя это тоже не надо делать — можно человека оставить дома, он будет с родными. Привозите машину, везите в следственный комитет, проводите следственные действия. Зачем эта изоляция? Просто всех под одну гребенку. Человек кого-то убил — его сажают в СИЗО. Человек дернул забрало, его тоже сажают. Это совершенно разные действия. Это неправильно.

— Как вам кажется, почему полицейский и судебный произвол существует?

— Потому что недостаточный контроль свыше. Мне кажется, информацию доносят неточно высшим людям. Что-то утаивают или как-то приукрашивают, чтобы оправдать свои незаконные действия. Вот даже в моем деле им нужно было выкрутиться, потому что если бы меня отпустили, я бы естественно подал жалобу — как так, меня задержали на ровном месте. Потом провели бы служебную проверку и выяснили, что они действительно меня незаконно задержали. Люди все равно бы понесли наказание. Именно поэтому они, наверное, решили завести уголовное дело, обвинить невиновного человека и думать, что им все сойдет с рук.

— Думаете, общественная деятельность здесь может быть эффективной? Можно ли пикетами и флешмобами не по одному людей вытаскивать, а изменить ситуацию в целом?

— В любом случае, всех-всех спасти не удастся. Но нужно хотя бы пытаться. Это элементарно моральная поддержка людям. Нужно пытаться, не останавливаться.

— Вы планируете теперь ходить на митинги?

— Если это будут митинги в поддержку незаконно посаженных людей, то да. Эта тема связана с общественной деятельностью. По другому поводу — нет.