Когда ко мне приходили приятели, они тоже рылись в этих книгах. А у отца зрительная память была такая, что он сразу видел, если что-то неправильно поставили, и говорил: «Кто взял эту книжку?»

Мамин дедушка был знаменитый хирург, она с молодости ему помогала и тоже была хирургом. Но когда появились мы с братом, она стала инфекционистом — потому что хирургом надо работать каждый день.

Знаете, все мы родом из детства. Все, что во мне есть, — от моих родителей, от той обстановки, в которой я вырос. С годами я все больше понимаю это.

Я очень хорошо помню начало войны. Жаркий летний день, мы с отцом и младшим братом пошли на речку. Идем по полю, и в это время где-то далеко бежит человек, размахивает руками, что-то кричит. Сначала мы не разобрались, а потом стало понятно — он кричал: «Война началась!»

Первые дни все думали: какая война, мы этих немцев разнесем в клочья. Но пошло одно поражение за другим, возникло ощущение паники. Отец остался в Москве, он должен был работать в госпитале. А нас эвакуировали в маленький городок Красноуральск. Там были плавильные заводы, и если ветер дул в сторону города, то из глаз текло, дышать было невозможно, горло раздирало. Вокруг этого городка километров на 15–20 вообще зелени не было. Там мы жили до 43-го года.

В городе была эпидемия дифтерита и практически не было врачей. Маленькие дети заболевали и просто задыхались, никто им помочь не мог. И моя мама-инфекционист почти каждую ночь исчезала: ее вызывали то к одному малышу, то к другому, нужно было их спасать.

Конец войны помню еще ярче. Опять солнечный день. И мама сказала, что мне надо ботинки купить в школу. Я поехал на метро босиком, потому что старые ботинки уже никуда не годились. Попробуйте как-нибудь босиком проехаться в метро, особенно во время давки — запомните это на всю жизнь. На мои ноги никто не смотрел, на них постоянно наступали. Когда мы приехали в магазин, мне не хотели дать померить обувь — такие грязные были ноги.

Мы жили в доме, еще до войны построенном специально для членов академии, для верхушки медицинской. Там было много известных людей, и многие пострадали во время «дела врачей». Каждый день рассказывали: того арестовали, этого взяли. Потихонечку людей забирали.

А мой отец серьезно увлекался философией, у него было много книжек, в основном немецких — Шопенгауэр, Ницше и прочие, они тогда далеко не приветствовались. И если б их обнаружили во время «дела врачей», неизвестно, чем это могло кончиться. Отец тогда собрал самые интересные и яркие книги и отнес своей матери.

Это продолжалось с начала 1953 года, а в первых числах марта у нас раздался звонок в дверь. Входят люди в сером, как положено. Говорят: берите ложку, мыло, полотенце. И, не объяснив ничего, забрали отца. Оказалось — в Кремлевку, потому что Сталину было плохо (Иосиф Сталин умер 5 марта 1953 года — прим. ТАСС). Несколько дней отец пропадал.

Мы, дети, к Сталину относились с восторгом, для нас он тогда был всем. Отец же все понимал прекрасно и, конечно, сдержанно к нему относился. Но с нами он эти вопросы не обсуждал.

Я очень хотел быть неврологом, как отец. Студентом (Александр Николаевич окончил 1-й Московский медицинский институт имени И.М. Сеченова — прим. ТАСС) я ходил на его клинические разборы. Каждый раз это было похоже на распутывание детективной истории.

Это сейчас нет никакой проблемы поставить диагноз. А тогда не было ни компьютерной, ни магнитно-резонансной томографии. Надо было собрать отдельные симптомы, вспомнить случаи, которые описывали другие врачи. И из небольших штрихов, случайных симптомов выстраивалась концепция. Эти разборы продолжались часами.

Но в то время работать вместе с отцом я не мог. Были такие запреты. И тогда отец привел меня в институт нейрохирургии. В этом институте была очень хорошая неврологическая школа. Я стал заниматься неврологией, но здесь она не на первом месте. И постепенно переключился на нейрохирургию.

Профессор Борис Григорьевич Егоров, который тогда был директором института, увлекался теннисом. Насколько я знаю, он даже был чемпионом Москвы в парном разряде. Когда я с ним встретился впервые, он сказал мне: здесь будет теннисный корт — и даже показал место. А я тогда тоже очень этим увлекался.

Прошло время, я как-то пришел к нему и спросил насчет корта. Он посмотрел на меня и с удивлением сказал: «Какой теннис? Ты представляешь, если профессор Рапопорт в одних трусах выйдет сюда и больные его увидят — что получится?» Это был главный невролог в то время, лет 70, внешне очень неказистый. Я живо представил себе эту ситуацию и понял, что действительно это мечта. Нереальная мечта.

Играю ли я до сих пор в теннис? Играю — громко сказано, я из-за боли в ноге год пропустил. Но теперь пролечился, потихонечку начинаю снова.

О катастрофах и удачах

Память — странная вещь: запоминаешь обычно что-то катастрофическое, какие-то неудачи. А большинство операций, которые кончались, как и положено, благополучно, уходят из памяти.

Первую неудачу я помню очень хорошо. Это была безобидная болезнь, ничего сложного. И больной после операции умер. Тогда мы просто не представляли всех тонкостей. Просто помимо того, что было на поверхности, там в глубине была другая ситуация — это и сказалось.

Помню женщину с очень сложной опухолью. В то время практически неоперабельная, ее привезли к нам, потому что в других местах отказались. Операция была очень сложной, изнурительной, она продолжалась 17 часов. Все было вроде бы благополучно, но через пару дней она погибла от кровотечения. Оказалось, у нее были патологические сосуды. Когда сосуды сами по себе рвутся, а после операции это еще вероятнее. Вот такое стечение обстоятельств. Я это запомнил, потому что вроде бы никакой ошибки не было. Но объяснить это родственникам, которые такого не ожидали — я сам не ожидал, — было очень сложно.

А вот другая ситуация. Несложная операция, доброкачественная опухоль, небольшая и у молодого крепкого человека. Я перед операцией прихожу к нему, объясняю. Он слушает — безразличие полное. А потом спрашивает: «Доктор, вы про меня все знаете?» Я говорю: «Конечно, все!» И снова начинаю ему излагать: чем он болеет, какая операция, что мы будем делать. Он говорит: «Ну, хорошо». Мы удалили опухоль, никакой катастрофы. Через несколько дней он умирает. У него развился спазм сосудов. Вот эти вещи на всю жизнь остаются, никуда от этих воспоминаний не денешься.

Если человек погибает, начинаешь думать: это была ошибка или неизбежная ситуация? Бывает, что это скорее судьба. Но и ошибки бывают тоже — что-то не так сделал, где-то не очень аккуратно остановил кровотечение. Но сегодня произошло несчастье, а завтра все равно нужно идти оперировать. Иногда я думал: может быть, к черту все это, зачем все время мучиться, если пройдет какое-то время и снова будет такая же ситуация? Но этот ритм, в который ты вошел и который сохраняется на протяжении многих десятилетий, уже нельзя разрушить. Он заставляет продолжать работать. И от одной неприятности к другой неприятности приходится идти через большое количество удач.

О сиамских близнецах Вилии и Виталии

Я помню эту операцию, потому что о ней очень много говорят. В ней участвовало много хирургов, было даже две бригады: когда близнецов разделили, их реаниматологи выхаживали

Это была сложная операция, но не самая рискованная. Но все почему-то ее вспоминают. Люди любят сенсации.

О правилах хирурга и привычках

Надо спать столько, чтобы выспаться. Если б от меня это всегда зависело! Но сейчас у меня уже есть и привычка, и умение собраться в нужный момент — и это уже не так важно, как раньше. По возможности надо быть в хорошей физической форме. Если на следующий день у тебя сложная операция, то встретиться с друзьями, поздно лечь спать или напиться — это, конечно, недопустимо.

В молодые годы иногда возникала такая ситуация: разрыв большого сосуда, катастрофа, надо справиться за считаные минуты. Нужно в потоке крови найти кровоточащий сосуд и его перекрыть. И вот здесь потеряться очень легко, возникает паника. Надо с чистой, ясной головой, точными движениями заставить себя это выполнить. Поначалу это очень трудно. К этому надо годами привыкать. Сейчас я уже не теряюсь в силу привычки.

О том, как изменилась нейрохирургия

За мою жизнь столько эпох поменялось. Нейрохирургия тогда и сейчас — это небо и земля. Когда я был молодым хирургом, трепанация черепа была проблемой, потому что инструменты не многим отличались от тех, что использовали в древности. Я тогда даже мысленно придумал что-то вроде консервного ножа, которым можно выпилить «окно» в черепе. И все это само по себе произошло, появились такие инструменты, которыми сделать трепанацию ничего не стоит.

Я приходил в операционную еще студентом. Там был полумрак и небольшие пьедестальчики, вроде лесенок, на которые можно было забраться и смотреть, что происходит. И хирург с шахтерской лампочкой на голове прижигает специальным прибором ткань, чтобы остановить кровотечение. И от этого такой душный, страшный запах, я от него чуть не потерял сознание и не свалился. Сейчас это делается совершенно по-другому.

Но главное — теперь совершенно другая диагностика. Поначалу она была невероятно сложная и опасная для больных. Из-за мучительных процедур у пациентов была страшная головная боль, тошнота, рвота, можно было просто умереть от этого исследования. Но приходилось делать, потому что иначе диагноза не поставишь. Сейчас все абсолютно по-другому, есть магнитно-резонансная, компьютерная томография, и сразу ясная картинка. Операции делаются со специальным микроскопом, где каждый миллиметр виден, и хирург защищен от случайностей. Это великие достижения.

О смерти

Однажды привезли больного из Якутии оперировать. Перед операцией я пришел, объясняю, что к чему, смотрю — его это совершенно не волнует, как будто речь идет о каком-то другом человеке. Я говорю: «Понимаете, это сложная операция, вы даже можете умереть от нее». Он смотрит на меня совершенно спокойно: «Ну и что?» Для некоторых это просто какой-то жизненный этап, переселение из одного состояния в другое. Кончилась эта жизнь — переходят в другую. И никакой трагедии. Никаких переживаний.

О своей смерти я не задумывался, хотя давно пора задуматься — в моем-то возрасте… Но это неизбежно — смерть. Хочешь не хочешь, но она с тобой случится.

О ценностях

Я давно понимаю цену наградам и достижениям, поэтому они не всегда меня радуют так, как могли бы. Что имеет ценность? Самоощущение. Когда человек понимает, что он добился определенных успехов. Что это далось ему непросто. И очень важны не какие-то официальные признания, а признание людей, которые с тобой работают. Этого труднее всего добиться.

Я думаю, что все люди, которые работают здесь, в каком-то смысле мои ученики — потому что я старше их. Сейчас у меня больше свободного времени, я хожу по операционным и любуюсь — как далеко они продвинулись вперед. Они самостоятельные, прекрасные хирурги. Вот это, мне кажется, самое главное, если говорить об итогах жизни.

Сын Александра Коновалова Николай продолжил династию: он нейрохирург, профессор, член-корреспондент РАН, с 2014 года заведует 10-м нейрохирургическим отделением (спинальная нейрохирургия) НМИЦ имени Н.Н. Бурденко.

Бэлла Волкова, Габриэла Чалабова