Наталия Осипова

Я долго занималась Нюрнбергским процессом. Один из самых тяжелых аспектов этой работы — преступления нацистов, состав, механизм, технология, процедура, метод.

 

Мы рассказывали о том, как массово производились пытки, убийства, террористические акты, репрессии, умерщвление людей в концлагерях, расстрелы, утилизация трупов. Обо всем том, в чем были виновны севшие на скамью подсудимых в Нюрнберге нацисты.

Геринг, Кейтель, Риббентроп, Франк, Кальтенбруннер, Розенберг, Фрик, Заукель, Гесс, Редер, Функ, Ширах, Шпеер, Дениц, Йодль, Нейрат, Штрейхер, Зейсс-Инкварт. Считалочка из фамилий злодеев.

 

 

Запад тогда, как известно, в лице Рузвельта и Черчилля хотел их быстро расстрелять. Без всякого суда и следствия. Но Сталин оказался удивительно прозорлив в этом вопросе. Сталин настаивал на суде — легальном, гласном, юридически корректном, с адвокатами, обвинителями, доказательной базой. И вел к этому суду, начав собирать доказательства с 1942 года, создав Чрезвычайную государственную комиссию. И затем проводил суды над нацистами на освобожденных территориях СССР с 1943 года — с Харьковского процесса. Он считается прообразом Нюрнбергского в том числе и потому, что преступлениям была дана максимальная огласка: в зале суда находились писатели и журналисты, например Алексей Толстой, который входил в ЧГК, фиксирующую преступления нацистов в СССР.

И на суде преступления были подробно, в деталях обсуждены. И этого не произошло бы, если бы процессы не были открытыми и гласными. Присутствие журналистов придало тот нерв, который и требовался. Чтобы передать ужас и отвращение перед тем, что творили эти — всегда спотыкаешься, чтобы подобрать нужное слово — нелюди, звери, выродки… А все не то, все не то… Нацисты.

 

И потом в Нюрнберге девять месяцев обсуждали в деталях, что именно происходило в СССР и Европе, как перемалывала миллионы людей нацистская машина. Причем надо ведь понимать, что до того никто толком ничего не знал об этом — и поначалу не могли поверить. Ни пресса, ни публика, ни мир. А преступники? А преступники держались своей обычной нацистской тактики — «какие бы преступления нам ни приписывали, в них повинны русские». Лучшая тактика нацистской защиты — нападение на русских, хотя бы словесное, если другое невозможно.

 

Но все же для меня так и оставалось непроясненным: зачем же все это делалось? Вот где-то в самой сердцевине решения — зачем? Все-таки в чем причина запуска столь чудовищной, такой откровенно сатанинской машины убийства, в чем причина такого упоения чужими страданиями, такого беспредельного падения в ад. Зачем были эти выдранные коронки, волосы, зачем демонстративно убивать детей, затем эти эксперименты над нерожденными детьми, затем эти кастрации, зачем, зачем…

 

Нацистский немец рационален — и тут вроде такой иррациональный беспредел. Что это?

 

Я не нашла ответа в рамках Нюрнберга.

 

Но ответ неожиданно дала нам жизнь.

 

Беспредельная жестокость, необъяснимая, транслирующаяся из всех щелей. Пытки, издевательства, глумление не только над жизнью, но и над самой смертью, демонстративные акты убийства — танком по раненым солдатам, членовредительство. Поедание тортов с изображением мертвых русских младенцев и мертвых русских офицеров, шутки о вываривании человеческой плоти, декорации — «черные мешки с орками» на Хеллоуин. Что тут рационального? Похоже, англосаксы — хозяева добровольно и с восторгом расчеловечивающихся украинцев — поняли главный урок Нюрнберга наоборот.

 

Убивай! Убивай как можно жестче, нагляднее, выразительнее, отвратительнее. Убивай зрелищно. Убивай много, беспричинно. Убивай без разбора, всех. Транслируй убийства в прямом эфире. Выкладывай трупы, снимай потоки крови. Собирай подписчиков на убийства, распространяй максимально широко ролики.

 

Не зря же в комментариях в российской блогосфере беснуется ЦИПсО, выкладывающий именно эти картинки и ролики: смерть, смерть, измученная плоть, мертвые тела. И чтобы максимально пугающе, максимально больно. В принципе, больно, если ты человек, — и зрелище убиенного мученической смертью, кто бы он ни был, тебя морально уничтожает. Если ты человек.

 

Убивать демонстративно, жестоко и массово — способ управления, технология. Манипуляция страхом. Ведь теперь понятно, правда: после того как они продемонстрировали нам, что они могут сделать с пленными, что они могут сделать с мирными, выбор простой. Или ты сражаешься — с риском погибнуть в бою, или ты сдаешься — и они тебя, может быть, не убьют.

 

Современный мир разрываем двумя крайностями. Он, с одной стороны, стал настолько соевым и безглютеновым, что техслужбы соцсетей не дают продвигать контент даже о Харьковском процессе и Сталинградской битве, настолько боится смерти, что даже героическая смерть в бою за свободу Родины — это сомнительный контент по стандартам массовой культуры и технологий.

 

С другой — мир погружен в насилие, управляется насилием. И чем изнеженнее обыватель, тем легче им управлять с помощью насилия и пропаганды насилия.

 

Обывателю, который ничего страшнее процента по ипотеке не видел, военная пропаганда подкладывает пытки и убийства, специально снятые на камеру. Снятые так, что легко примерить на себя. Если кто чего-то не понял, ципсошники сопроводят понятным текстом: чтобы всех нас в черных мешках. И обыватель понимает: да, смерть — это опасно и безвозвратно, нельзя вернуться обратно, в жизнь, как на предыдущий уровень в компьютерной игре. Смерть — это навсегда.

 

 

Вал виртуальных смертей превращает иного обывателя в Сети в мокрое пятно. Ему только показываешь кадры — и он готов орать «Слава Украине», переговоры, срочно прекратите, как вы можете.

Технология.

 

Вопрос простой стоит так же остро, как стоял перед нашими предками, — победить. Без или. Сдаться на милость победителя — не выйдет. У этих людей нет милости, они сдали все свое человеческое на службу нацистской машине. Они — и есть машина.

 

С человеком, который готов брать в свои руки ответственность за свою судьбу и судьбу страны, эта технология не работает или работает некорректно, не как рассчитывали англосаксонские разработчики — и он идет и записывается добровольно на фронт.

Относительно исторического опыта тут только один важный вопрос, поставленный всерьез, а не в рамках сетевой полемики: способны ли мы повторить подвиг дедов, достанет ли мужества?

 

Теперь совсем легко примерить на себя роли из военных фильмов — только в реальности, за пределами экрана, в быту фактически. И пытки были такие же, уровень насилия был тот же, мучили людей так же, лгали так же о русских преступниках и дикарях практически те же самые люди по тем же лекалам массовых убийств и тотальной лжи — хотя кажется, что уже превысили порог возможного и для Геббельса с цифровыми аватарами Зеленского размером больше беспилотника, которые можно клепать теперь в любой киностудии.

 

Все было почти так же — и стало как тогда. И тогда были трусы, паникеры, эгоисты. Вопрос в том, что героев оказалось больше. Теперь эту пропорцию между героями, которых не запугать, и трусами, которые управляются страхом, придется решать новым поколениям. Внукам и правнукам победителей.