И самое ужасное здесь то, что в первых рядах «культуры отмены» стоят лиц, призванные по профессии как раз хранить настоящую культуру, а не отменять: университетские профессора и литературные критики. Вот это и вправду шокирует: как можно любить искусство, кино, литературу — и при этом соглашаться на устранение той или иной фразы, слова, мысли? В книге «Человек, не прошедший по конкурсу» (L’Homme supernuméraire) я пофантазировал в жанре антиутопии, что когда-нибудь политкорректные ханжи издадут сборник «Гуманистическая литература», из которого будет удалено все, что шокирует прогрессистов: «выкинут все куски, которые ханжи сочтут несовместимыми со своим достоинством; которые любители реформ найдут несовместимыми с прогрессом; и которые воинствующие феминистки найдут хоть в чем-то критикующими женщин». В итоге выкинуть придется почти всю мировую литературу.

 

 

В моей антиутопии рекламщики-прогрессисты защищают это свое стерилизованное литературное блюдо, гневно отвергая применимость к нему понятия «цензура»: в моей книге они утверждали, что в специальных «отсталых» издательствах или в старых изданиях ХХ века можно будет найти те же классические книги «без купюр». Поэтому я не удивился, когда увидел, что эта моя старая фантазия воплотилась в жизнь: сторонники переписывания классики (эти иконоборцы в белых перчатках!) сегодня ссылаются как раз на этот аргумент: мол, есть же старые издания. Но вот что я не смог себе вообразить даже в антиутопии: нынешние «переписчики» приводят исторический «аргумент», будто произведения классики всегда корежили и сокращали, чтобы адаптировать их к современности. Этот аргумент — софизм: когда в ХХ веке французский литератор Жан Кокто дал свое видение древнегреческой пьесы «Царь Эдип», он поставил под текстом свое имя, а не имя Софокла. И, что еще более коварно, некоторые уподобляют «моральные» переписывания с переводом с одного языка на другой. Мы забыли о том, что до XXI века переводчики соревновались в верности авторскому тексту. Переводчик именно переводил, добросовестно передавал замысел автора, а не исправлял то, что вдруг казалось ему (иногда из другой эпохи) политически и морально неправильным.

 

 

То, что молодые люди, бунтующие и наивные по своей природе, отдают предпочтение принятому сегодня прилагательному или приемлемой сегодня мысли — это можно понять. Но с тем, что мошенники под видом редакторов или политкомиссары, изображающие из себя критиков и профессоров, поддаются этой же «детской болезни» — вот с этим нужно бороться и рассматривать это как худшую глупость. Причем глупость, вечно возникающую вновь, отнюдь не оригинальную. Это нерушимо. Мир исчезнет, но глупость людская будет вновь сотрясать пустоту.