Узнал недавно из объявления в московском метро, что там строго запрещен «зацепинг», т.е. проезд с внешней стороны вагонов. Подивился, что об этом приходится предупреждать, а заодно вспомнил рекламу на ТВ, героиня которой на вопрос: «Опять шопинг!?» — отвечает: «Подаркинг!» В который раз задумался, почему мы так охотно заимствуем формы чужого языка и зачем они нам нужны.

К тому же тема еще и политически актуальна. Уже 22 мая Госдума РФ намерена приступить к рассмотрению законопроекта об ограничении использования иностранных слов в публичной сфере. Депутаты исходят из того, что русский язык и российская культура играют объединяющую роль в историческом сознании нашего многонационального народа.

«I’m loving this»

Большая часть англицизмов с окончанием на «инг» — герундии и отглагольные существительные (специалисты их различают, хоть и чисто функционально). Герундий — это глагольная форма, означающая процесс выполнения неких действий, от всеобъемлющего being (бытие, бытование) до конкретных — вроде reading или writing (чтение и письмо, которыми я сейчас занимаюсь, сидя (sitting) за экраном компьютера). Кстати, и привычные нам отглагольные формы — причастие и деепричастие — на английском формируются точно так же, как и герундии. Сам этот термин латинского происхождения, от глагола «gero» (нести) и существительного gerundium (нечто несомое или выполняемое).

По-русски деепричастия вроде «пья», «поя» или «пиша» существуют разве что номинально, в реальной речи их нет. На английском «инг» можно прилепить практически к любому глаголу, кроме модальных «can», «may», «must» или «should», обозначающих различные категории возможности, способности или долженствования. Буквоеды утверждают, что герундия нет также у так называемых стативных (калька; по смыслу лучше бы, мне кажется, перевести «статичных») глаголов, не означающих протяженного процесса (non-continuous), типа «see», «love» или «know», потому что «я знаю» — это «I know», а не «I’m knowing». Но на самом деле деепричастия — соответственно «видя», «любя», «зная» — легко образуются от этих (и им подобных) слов и никому не режут слух. Да и фраза «I’m loving this» — в значении «ух, как мне нравится то, что сейчас происходит», т.е. именно с подчеркиванием сиюминутной протяженности процесса, тоже вполне заурядна

Заодно замечу, что часто используемая в деловой переписке стандартная фраза аж с двумя глаголами на «инг» — «looking forward to hearing from you» («жду вашего ответа»), во-первых, требует после «to» именно герундия, а во-вторых, если и предполагает нетерпение, то сугубо риторическое. «Looking forward to meeting you» — это не эмоциональное «с нетерпением жду встречи», как часто переводят (особенно когда это почему-то выгодно), а нейтральное «рад буду повидаться».

«Чувство коллективизма»

Многие герундии — от буллинга до боулинга и от паркинга до инжиниринга — уже прочно вошли и в наш словесный обиход. Порой мы их уже и не замечаем — как директор музея истории российской литературы Дмитрий Бак, с которым я завел разговор на эту тему после его очередной пресс-конференции в ТАСС, а он в ответ на какое-то мое замечание возразил: «Ну, это же брендинг». Не как образец словоупотребления, а спонтанно, как довод в дискуссии.

Или вот другой пример: в учебнике по истории России читаем, что в советское время турпоходы и экскурсии для школьников и студентов «стали частью системы внеклассной работы» и способствовали «развитию чувства коллективизма, говоря сегодняшними словами, „тимбилдинг“. Может, и не стоило бы цепляться, но ведь это реально новейший учебник нашей новейшей истории, настольная книга для нынешнего и будущих поколений старшеклассников. Уместны ли в ней англицизмы? Или у нас теперь уже свой исторически актуальный синоним тому же „тимбилдингу“: боевое слаживание?

Заветное слово

Мнения на сей счет расходятся. Тот же Бак напомнил, что одни наши соотечественники считают заимствования безусловно вредными, другие — однозначно полезными, а третьи, к которым ближе и он сам, видят в них и плюсы, и минусы. И заговорил о развитии русского языка, включая, например, вопрос о том, почему у нас причастия не имеют формы будущего времени, хотя нормы словообразования вполне ее допускают (»сумеющий", «сделающий», «пожелающий»).

Сам я безусловно за заимствования. По-моему, это окошки в чужие миры, которые нашу родную речь только обогащают. Она же их все равно отшлифовывает. Самое нежное обращение, которое мне доводилось слышать по-русски, было производным от английского: «дримушка» (от «dream», т.е. «мечта», «сонное видение»). Из того же ряда — и ласковое словцо «сорьки» (от «sorry», «извините»), выхваченное глазом в сетевом чате. Этакие проявления межкультурного «чувства коллективизма».

И еще, кстати, об уменьшительно-ласкательных. У нас ведь, по меткому замечанию российско-американского поэта Иосифа Бродского, «любовь как акт лишена глагола» — во всяком случае, допустимого в приличном обществе. По-английски ее «делают» (making), по-русски ею «занимаются». И то и другое, по-моему, звучит достаточно неуклюже. Так, может, выручит какой-нибудь «любинг»? Хотя наскоком тут не возьмешь; необходимо, думаю, какое-то заветное женское слово.

Конкурентное преимущество

Пресловутый целиком заимствованный «шопинг» и выдуманный нашими рекламщиками «подаркинг» тоже, судя по видеоролику, адресованы в основном женской аудитории. Почему такая форма словообразования вошла в моду, сейчас попробую объяснить, но для начала замечу, что последнее слово вообще лжегерундий: химера, откровенная имитация. Скроено оно не из глагола, а из существительного, и толку в нем, по сути, не больше, чем в каком-нибудь «аптекинге» или «библиотекинге».

Но, с другой стороны, смысл понятен, а ведь в этом-то все и дело! В нашу эпоху информационных перегрузок и хронического дефицита времени главный девиз — коротко и ясно. И чем проще и яснее, тем лучше, даже ценой примитивизации.

В этом, по-моему, ключевое достоинство таких синтетических форм, как герундий, да и вообще всего синтетического языка англосаксов. Язык, а с ним и мышление дробятся на простые и легкие в употреблении и восприятии составляющие. Думаю, от этого гораздо более «усвояемыми» становятся и плоды этого мышления, вся идеология и культура: понятия, образы, ценности и убеждения.

Политолог Дмитрий Выдрин подсказал мне недавно образ Старого мира, сформированного коллективным Западом и теперь уходящего в небытие, как «мира одноразовых ценностей» — ширпотреба, противопоставляемого классической традиционной культуре. Припечатано ярко и метко, но ведь ширпотреб потому так и называется, что пользуется всеобщим спросом, — из-за своего удобства. И речевые заимствования и новообразования — отсюда же.

Убежден, что сравнительно простой и удобный язык — важнейшее конкурентное преимущество для своих носителей. По мне так вообще еще вопрос, что первично: глобалистская ли империя англосаксов способствует экспансии их языка или сам этот язык изначально был движущей силой формирования и раздвижения границ империи. Скорее всего, думаю, в какой-то мере верно и то и другое. Кстати, и присланный мне комментарий Выдрина в целом был посвящен Турции, но и в нем упоминалось о тамошних «банкинге» и «вотинге», т.е. голосовании.

Промывание мозгов

Вы меня спросите: и что все сие означает для нас в России? Разве из этого не следует, что нам лучше наглухо отгородиться от недружественных нам чужаков вместе с их языком? Ведь еще два века назад великий Александр Грибоедов предлагал: «Хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого у них незнанья иноземцев; воскреснем ли когда от чужевластья мод? Чтоб умный, бодрый наш народ хотя по языку нас не считал за немцев»…

А вот и нет, по-моему. О чем я и толкую. Времена уже совсем иные, и народы — и наш, и тот же китайский — совсем по-новому смотрят на мир. Конечно, я буду рад — и реально поверю в наш разворот на восток, — когда услышу, что наши люди научились хоть «привет» и «спасибо» произносить по-китайски или по-турецки. Может, и сам наконец освою эту премудрость.

Но пока не вижу смысла отворачиваться и от англицизмов. Пускай наш язык их перемалывает и шлифует, как не раз делал это прежде с другими иноземными наречиями. Пусть, скажем, тот же инжиниринг станет у нас на письме инжЕнЕрингом — в соответствии с правилами русской орфографии, от слова «инженер». Пусть вообще хранители языка, например, из профильного академического института подскажут, какие меры стоит принять для пользы великого и могучего, да и всех нас.

Но пытаться запрещать что-то в языковой стихии, на мой взгляд, бессмысленно, да и не нужно. Когда меня самого об этом спрашивают, я всегда говорю: это же хорошо, что у нас и школьники младших классов, и бабули-пенсионерки, и приезжие из ближнего зарубежья слыхали и про шопинг, и про банкинг, и про зацепинг.

А многие вникают и в более замысловатые языковые тонкости. Вот моих знакомых в Москве заинтересовал не так давно термин «газлайтинг» (gaslighting). Я полез разбираться и выяснил, что означает он манипулирование чужим сознанием вплоть до психологического насилия; начало берет в британском театральном триллере 1938 года «Gas Light» и его последующих киноверсиях, в том числе с Ингрид Бергман. По сюжету это криминальная семейная драма, в которой муж с помощью различных ухищрений пытается свести жену с ума, но в конце концов сам оказывается одураченным. Теперь термин политизирован: как писала (в 2021 году) консервативная The Washington Times, «давным-давно (once upon a time, зачин чисто сказочный — прим. авт.) СМИ сообщали новости, пусть и с либеральным уклоном; теперь они занимаются откровенным газлайтингом для продвижения всего, что угодно левакам». Занятно, но, по-моему, все же чересчур заумно: нам и без чужих герундиев известно, как людям морочат голову и пудрят мозги.

«Не надо меня уговаривать»

Кстати, по опыту собственных публичных выступлений за океаном знаю, что дословный перевод наших фразеологизмов на английский — беспроигрышный риторический прием, сразу привлекающий внимание аудитории и, как правило, встречаемый на ура. Пословицы, поговорки и просто речевые обороты, знакомые и привычные нам с детства, на чужом языке звучат свежо и неожиданно. Не случайно 40-й президент США Рональд Рейган, прирожденный шоумен, в публичных высказываниях об отношениях с СССР, коверкая произношение, козырял фразой «Доверьяй, но проверьяй — trust but verify».

Рейгановские времена в тех отношениях тоже были не сахар, но все же с нынешними они несравнимы. Теперь ни о каком доверии речь не идет вообще; за океаном царит оголтелая русофобия — вплоть до попыток «отмены» всего, что связано с Россией, нашим языком и культурой. Только что, на День дурака 1 апреля, один заокеанский остряк-русист даже предложил в духе времени комплексный план «дерусификации российских исследований» в США — по образу и подобию того, что уже происходит с украинскими и восточноевропейскими исследованиями. Маразм, как говорится, крепчает, и сарказм зашкаливает.

Но при всем том у нас с вами разговор о герундиях. И Бак упомянул в тему, как однажды в Калифорнии случайный собеседник, расспрашивая его о московском житье-бытье, мимоходом уточнил: «Но вы же все равно все говорите по-английски, правильно?» Типа: а как иначе?

Получается, мы в их «язык и нравы» вникаем, а они в наши нет. Ну и хорошо: это же нам на руку во всех смыслах. Когда они примутся судить да рядить о том, что нас касается, мы худо-бедно разберемся. А вот они нипочем не скажут, почему у нас «меня не надо уговаривать» — это твердое «да», а «не надо меня уговаривать» — твердое «нет».

P.S. «Горе от ума» было окончено в 1824-м и впервые напечатано в 1825 году; вот какой юбилей, по-моему, хорошо бы нам всенародно отметить.

ШИТОВ Андрей

Обозреватель ТАСС

источник: bigslide.ru